Собачья голова

Год издания: 2011

Кол-во страниц: 480

Переплёт: твердый

ISBN: 978-5-98091-439-2

Серия : Зарубежная литература

Жанр: Роман

Доступна в продаже
Цена в магазинах от:   370Р

«Блестящая семейная сага – реализм с долей гротеска. Лучше, чем Питер Хёг».

 Weekendavisen (Дания)

«Собачья голова» (2005) –  фантастическая притча с изрядной долей комизма и, одновременно, драматическая история жизни трех поколений норвежско-датского рода Эрикссонов с конца 1930-х годов до наших дней. Сегодня Рамсланда сравнивают с такими авторами, как Габриэль Гарсия Маркес, Салман Рушди, Джон Ирвинг, и датским национальным достоянием Питером Хёгом. Роман переведен на восемнадцать языков и получил всевозможные международные премии.

Роман этот можно отнести сразу к нескольким жанрам: это и семейная сага, и фантастическая притча с комическими вкраплениями, и историческая эпопея, повествующая о жизни трех поколений норвежско-датской семьи. Герои романа — смешные, трогательные и обстоятельно сумасшедшие, они легко узнаваемы в окружающих нас друзьях, знакомых и — не дай Бог! — родственниках. Фантасмогорически-абсурдная реальность для них — естественная среда обитания, это не отклонение от нормы, а собственно норма. В этом размеренно-мракобесном мире бывший контрабандист и узник нацистского концлагеря Аскиль пишет кубистические картины по поводу любого семейного события, жена его, норвежка, оказавшаяся на старости лет в Дании, не может жить без консервных банок с воздухом из родной Норвегии, а их сын, обладатель непомерно больших ушей, проводит большую часть своего детства в шкафчике под кухонной раковиной, занятый выдумыванием и рисованием невиданных чудовищ — занятие, которое впоследствии оборачивается для него успешной карьерой бухгалтера и финансиста. Лишь в 40-летнем возрасте, снова повстречав свою первую любовь, Ушастый бросает все и счастливо погибает вместе с ней в Гималаях; на похоронах Аскиля его прах по щепотке разбирают запрудившие часовню многочисленные собутыльники; а младший, 22-летний летописец семьи Асгер, сбежавший к тому времени в Амстердам, пытается понять и рассказать, как же на самом деле прожил свою жизнь каждый из его предков.

 

Morten Ramsland

HUNDEHOVED

перевод с датского Е.Красновой

Содержание Развернуть Свернуть

Оглавление

1
Где-то на востоке Германии    [9]
Обед    [13]

2
Путь домой    [59]
Театр Майера    [68]
Плотник    [75]
Превращение    [81]
Новая жизнь в старой уборной    [87]

3
Дерьмовина    [107]
Прорыв    [127]
Песни Расмуса Клыкастого    [137]
Яйцепинатель    [147]

4
Круглая Башка смывается    [161]
Крабовая авантюра    [172]
Шальная черепица    [186]
Возвращение моряка    [205]
Неожиданное разоблачение    [228]
В заколдованных лесах Нурланна    [245]

5
На велосипеде с завязанными глазами [261]
Розовые письма    [283]
Хромированный рожок    [292]
Среди ангелов и мачех    [309]
Ошибочка вышла    [336]

6
Врун и почтовая вандалка    [351]
Собачьи головы под лестницей    [375]
Эпоха поклонников    [391]
Альпинистка    [423]
7
Гора Блакса    [445]
Пейзажи Аскиля    [455]
Сокровище под радугой    [471]

Почитать Развернуть Свернуть

Где-то на востоке Германии


Где-то на востоке Германии отец моего отца бежит через пустынное поле. Его преследуют немцы, один ботинок он потерял; стоит лютый мороз. Бледная луна слабо освещает окрестности, превращая все вокруг в пашню с торчащими из грязи окоченевшими конечностями убитых солдат. Три часа назад мой дед расстался со своим другом Германом Хемнингом. Они побежали в разные стороны, чтобы хотя бы один из них смог спастись. Мой отец еще не родился. Бабушка, мать отца, которая добралась до следственного изолятора в Осло слишком поздно и поэтом) не успела попрощаться с дедушкой Аскилем, пока еще не вышла за него замуж. Официально они даже не помолвлены. То есть мое будущее существование висит на весьма тоненьком волоске.
С трудом отрывая от земли смазанные крысиным ядом ноги, он идет, не разбирая пути. Проходит минута, две. Аскиль отдышался и может теперь бежать дальше. Аскиль Эрикссон, не останавливайся, ведь вда¬ли уже слышен вой собак-ищеек. А может, это шхуна «Катарина» гудит в утреннем тумане на бергенском рейде — ни с того ни с сего возникшее воспоминание, от которого у него подкашиваются ноги. А может, дело в том, что он глух на одно ухо и от этого у него появилось какое-то шестое чувство, сейчас, когда судьба всего рода Эрикссонов поставлена на карту. Да беги же, черт тебя возьми! Но Аскиль застывает на месте — со своим крысиным ядом, отяжелевшими ногами и призраком «Катарины» — словно пораженный молнией внезапно настигшего его вос¬поминания.
Да, плохи дела: отец моего отца застыл на месте где-то посреди пустынного поля в Германии. Мать отца голодает в Норвегии, у нее кровоточат десны, и она мучается угрызениями совести. Судоходная ком¬пания, которая принадлежала ее семье с тех самых пор, как ее дедушка в молодости перебрался из Нурланна1(Нурланн — одна из самых северных областей Норвегии. (Здесь и далее — примечания переводчика)) в Берген, разорилась. Семь транспортных су¬дов потоплено немцами, патрицианская вилла уже продана, прадедушка Торстен лежит после инсульта парализованный, а бабушка вынуждена работать в магазине готового платья, капая на ткани кровью из больных десен. «Немецкие торпеды пустили нас всех ко дну», — говорит бабушка.

Но вот Аскиль приходит в себя: это воют ищейки...
В голове его проносится мысль: Герман в безопасности. Собаки решили их участь, выбрав след Аскиля. Он опускает глаза и видит дырку в носке, из которой выглядывает большой палец. Палец синий, грязный и похож на рыбешку, которой никак не выбраться из сети. Аскиль провел в Заксенхаузене1(1 Заксенхаузен — концентрационный лагерь в г. Орани- енбург под Берлином) почти год и ни при каких обстоятельствах не хочет снова там оказаться. Воскресенье, 5 марта 1944 года, без восьми два, и огромное «НЕТ!» зарождается где-то в животе дедушки и взрывается в его теле, которое — наконец-то — сдвигается с места и бежит, вниз по склону. Он спотыкается, поднимается на ноги, спотыкается и снова бежит.
Лают собаки-ищейки, вдали слышатся выстрелы.
«НЕТ!» — звучит у него внутри, «НЕТ!» — немцам и ищейкам, «НЕТ!» — кошмарной зиме в Заксенхаузене. И Аскиль бежит — в беспамятстве, в отчаянии, с гулко стучащим во всем его теле «НЕТ», а в это время в старом купеческом доме на окраине Оденсе, где хранятся остальные две четверти моих генов, все дышит покоем.
Отец моей матери просыпается, сует ноги в тапки и выходит на мороз в уборную. Может быть, в тот самый момент, когда отец моего отца большим пальцем ноги ударяется о промерзшую кочку, до крови прокусив нижнюю губу, отец матери думает о том, что давно пора починить крышу в сарае. Мать мате¬ри, приняв прописанное ей лекарство, засыпает, сложив на груди руки; мой дядюшка Гарри спит, спрятав руки под одеяло, хотя ему это строго-настрого запрещается, и ему снятся всякие кошмары про ужасное наказание, которое его за это ждет. В Бергене матери отца снится, что в окно стучится какой-то мо¬ряк с глазами, полными ужаса. Она не понимает, что ей делать. Зовет на помощь, но тщетно. Кричит все громче и громче, пока не начинает понимать, что это моряк зовет на помощь, а не она, и вот... в тот момент, когда Аскиль ударяется ногой о промерзшую кочку, она внезапно просыпается и садится в кровати.
Время синхронизируется. Аскиль бежит сквозь тьму.

Еще до восхода солнца немцы его догоняют. Добежав до леса, он забрался на дерево. Собаки-ищейки проносятся в дымке раннего утра и останавливаются прямо под ним. Дедушка совсем посинел от холода, немцы вскидывают винтовки, приказывая ему спус¬титься. Его не расстреляли. Через несколько месяцев его отправят в Бухенвальд.

Обед
 

Нам не терпится узнать, как же ему удалось спастись, и желательно — во всех подробностях. Нам ужасно интересно, как же все так удачно сложилось, что я, младший, и моя сестра Стинне, старшая, смогли в свое время появиться на свет, но дедушка молчит, как рыба, и лишь потягивает свой шнапс. О том, что с ним сделали немцы, он рассказывать не желает.
— Да какая, к чертовой матери, разница, — отрезает он.
Сегодня на улице он наткнулся на дорожный знак, который показался ему похожим на немца с винтовкой. Бабушка, недовольно покачивая головой, старается сменить тему разговора. Дедушка не может хо¬дить без палки, он очень располнел. Он теперь не то, что в те времена, когда его в белом автобусе Красного Креста вывезли из Бухенвальда в лагерь Нойенгамме, а затем в Швецию1 (1 В конце Второй мировой войны Красный Крест собирал в Нойенгамме узников-скандинавов из других концентрационных лагерей для последующей отправки в Швецию), и когда он был похож на черточку в воздухе. Я представляю себе дедушку — тонкую черточку с большой круглой головой — на заднем сиденье автобуса.
—    Ну, а что дальше, дедушка? — спрашивает Стинне.
На самом деле ему хотелось бы рассказывать, как он ребенком в Бергене прибегал встречать отца в порт, где после долгих месяцев плавания пришвартовывалась шхуна «Катарина». Радость встречи с отцом всегда омрачалась ужасными предчувствиями — ведь после обеда по случаю возвращения домой мать имела обыкновение оглашать черный список со все¬ми проступками Аскиля. записанными аккуратным почерком, и отец доставал из шкафа ремень, чтобы Аскиль мог получить причитающуюся ему за несколько месяцев порку.
—    Тогда все было настоящим, — говорит дедушка.
Больше из него и слова не вытянуть, так что мы вместе с нашей двоюродной сестрой Сигне убегаем на улицу. Главное, чтобы нас не заметила Засранка. Засранку на самом деле зовут Анне Катрине, она — наша толстая тетушка. К счастью, она направляется в подвал, решив, что мы рано или поздно спустимся туда, но мы все втроем вылетаем через заднюю дверь, обнаруживая, к своему восторгу, что на улице выпал снег. Сначала мы играем в снежки, потом — в «немецкую собаку». Стинне хочет изображать дедушку, Сигне — Красный Крест, а я, очевидно, должен выступать в роли немецкой собаки, хотя мне это и не слишком нравится. Немецкой собаке положено бегать на четвереньках, пытаясь ухватить дедушку за ногу, — это не самое увлекательное занятие на мокром снегу. «Не забывай лаять!» — кричит Сигне, а я несусь по пятам за сестрой. Сигне разбирается в собаках, ведь у нее, дяди Гарри и тети Анне живет черный Лабрадор. «Не забывай лаять!» — кричит она, и я лаю. стараясь поймать убегающие от меня ботинки Стинне. Она громко визжит, когда я опрокидываю ее в снег, схватив за ногу. «Попробуй-ка крысиного яда!» — задыхаясь, кричит Стинне и пытается накормить меня снегом, а я стараюсь разжать ее руку. «Ай!» — визжит она, в то время как Сигне подбадривает Аскиля, да еще и лепит для него снежки, что, честно говоря, — чистое жульничество.
—    Все, — вдруг произносит Стинне, — собака немцев умерла.
—    Нет, — не соглашаюсь я, выплевывая снег вместе со словами, — она еще жива!
Сигне возражает: если немецкая собака умерла, значит, она умерла, и теперь настала ее, Сигне, очередь спасать Аскиля. Конечно, сначала положено играть в пытки, но сегодня девочки не расположены к таким играм, поэтому Сигне тащит Стинне в кладовку позади гаража и с улыбкой закрывает за собой дверь.
—    Иди в дом! — кричит Стинне мне через закрытую дверь.
—    Иди, поиграй с Засранкой, — добавляет Сигне.
В гостиной отец ругается с дедушкой. Речь идет о той самой коллекции серебряных монет, среди которых были даже монеты семнадцатого века, коллекции, которую Аскиль когда-то спер у отца. Многие из тех монет попали к отцу благодаря американским морякам, которые заходили в бергенский порт. Перед моим внутренним взором проплывает большой ко¬рабль, супертанкер с целым футбольным полем на палубе: солнце отбрасывает блики на форму моряков, у них золотые пуговицы, все они богачи и все бросают мальчишкам на причале флажки и монеты. Наведываясь на причал, отец собрал довольно-таки приличное состояние, но однажды, когда его не было дома, Аскиль прокрался в его комнату, забрал монеты и отправился в пивную.
—    Вор! — шипит отец, а бабушка пытается сменить тему разговора.
Аскиль то утверждает, что отец где-то потерял свою коллекцию, то заявляет, что отец на самом деле разрешил ему продать ее. А он, Аскиль, выпил в «Корнере» кружечку пива, а потом вернул оставшиеся деньги отцу.
—    Врешь! — кричит отец, наклоняясь над сто¬лом, глаза его темнеют. — «Корнера» быть не могло. Мы тогда еще не переехали в Данию.
У Аскиля на лбу выступает пот, он бросает взгляд на бабушку. Потом встает: «Пойдем, Бьорк, домой, мы тут лишние!» Он опирается на палку, которая всегда у него под рукой, но Бьорк пока что никуда не собирается: «Еще только пять часов, Аскиль, оставь меня в покое!»
Откуда-то появляется Стинне, она заявляет, что если Аскилю очень надо, то пусть он и отправляется домой. В последнее время Стинне что-то слишком часто стала дерзить; к тому же она начала прогуливать школу, и мама не знает, что с ней делать.
—    Ну что, Бьорк, ты идешь? — не успокаивается дедушка. Он вышел из гостиной и стоит в прихожей, рассовывая по карманам бутылки крепкого пива, которые он стащил у папы. Засранка убежала в подвал, и Аскиль недовольно оглядывается по сторонам в поисках дочери. Хотя тетушке почти столько же лет, сколько моему отцу, она по-прежнему живет с родителями. «Анне Катрине! — кричит Аскиль. — Пора домой!» Но бабушка все равно не двигается с места.
— Мы получили открытку от малыша Кнута, — неожиданно восклицает она, привлекая к себе всеобщее внимание.

Обычно взрослые никогда не говорят о дядюшке Кнуте, который на девять лет моложе отца. Он ужасный разгильдяй — так и не повзрослел. Бывает, что месяцами или годами от него ничего не слышно, и если от него и приходит письмо, так это значит, у него опять какие-то неприятности с его несчастными девицами и, следовательно, ему нужны деньги. А благодарности от него не дождешься! Он даже на Рождество открытку не пришлет, вот мерзавец! Мама очень переживает из-за всех этих женщин, постоянно возникающих на пути дядюшки Кнута, который, когда ему исполнилось четырнадцать лет, убежал из дома и стал моряком и с тех пор крайне редко дает о себе знать — ведь ему наплевать на своих родственников. В нашей семье только у отца и водятся деньги. Именно он всегда передает бабушке деньги для Кнута, когда у того неприятности. Аскиль терпеть не может, когда при нем вспоминают о Кнуте. Лицо у него вытягивается, и он спрашивает: «Какой такой Кнут?» Он так и не смог простить сыну, что тот сбежал из дому незадолго до своего дня рождения, наплевав на трехскоростной велосипед, который Аскиль купил ему в подарок. Велосипед этот до сих пор ржавеет и пылится в сарае дома на Тунёвай. «Не трогать!» — неизменно рычит Аскиль, стоит нам только приблизиться к велосипеду.
Маме кажется, что очень глупо со стороны отца так бессмысленно тратить деньги, и иногда, когда мы вечером ложимся спать, они ругаются из-за Кнута. Мама говорит, что дядя Кнут никогда не научится отвечать за свои поступки, пока отец прикрывает его задницу, а отец ворчит, что ему надоело всегда быть хорошим для всех. Хотя маме больше, чем отцу, нравится спорить, их препирательства часто заканчиваются тем, что она начинает плакать. Ее рыдания проникают через стены в мою комнату, и я иду в спальню Стинне, которая спит крепче, чем я, иду — чтобы разбудть ее и чтобы вместе пошпионить за ними. К сожалению, видим мы всегда одно и то же: мама сидит на диване и плачет, а отец стоит спиной к окну и вздыхает, и пепел с сигареты сыплется на пол. Потом Стинне разрешает мне лечь в ее кровать. Мама считает, что я вообще-то уже слишком большой, чтобы спать со Стинне, но кровать Стинне гораздо шире моей, так что сестра не возражает — если я, конечно, буду лежать тихо.
Бабушка достает из сумки открытку от дяди Кнута, а Аскиль удивленно поглядывает на жену из прихожей.
—    Что он там пишет? — интересуется Стинне и встает за спиной бабушки.
Обычно бабушка никому не рассказывает о письмах Кнута, так что это, наверное, какая-то особенная открытка. Бабушка надевает очки и читает открытку про себя, ничего не произнося вслух. Потом снимает очки и оглядывает всех нас.
—    Он приезжает второго июня, — голос ее звучит неуверенно. — Это четверг.
В наступившей тишине мое «Приезжает!» звучит как раскат грома. Все смотрят на меня. Стинне говорит, что мы пойдем с ним гулять к морю. Сигне считает, что это прекрасная идея, но отец говорит, что мы ведь не знаем: а вдруг у Кнута есть какие-нибудь другие дела?
—    Конечно же он должен сходить к морю, — говорит мама.
Бабушка сияет. В глазах у нее стоят слезы, руки нервно теребят открытку, взгляд устремляется к прихожей, где без движения застыл Аскиль.
—    А где он сейчас? — спрашивает отец, и бабушка отвечает, что последний год Кнут живет на Ямайке.
—    Ямайка! — кричу я. — Ямайка!
—    У него там свое дело, — продолжает бабушка, но папе что-то в это не очень верится, ведь бабушке свойственно приукрашивать достижения Кнута.
—    Ну что ж, посмотрим, — говорит отец, которому трудно скрыть свою радость.
Бабушка снова бросает взгляд в сторону прихожей, и тут в дверях медленно возникает Аскиль. «А он снова стащил пиво», — говорит Стинне, показывая на правый карман дедушки. Аскиль вынимает несколько бутылок пива из кармана и глупо хихикает. Похоже, что про украденные монеты все уже забыли, и вот Аскиль снова усаживается в гостиной. Ему хочется рома, это будет очень кстати, ведь теперь они ждут гостей с Ямайки, и отец достает бутылку рома из бара с матовыми стеклами и наливает всем. Аскиль залпом выпивает ром и тут же на¬ливает себе еще стаканчик. Потом громко рыгает и с укором смотрит на меня. «Неприлично рыгать за столом», — говорит он.

***

Аскиль и Бьорк повстречались в березняке в районе Калфарет в Бергене. Через семь лет без малого его отправили в Заксенхаузен. Он был кем-то вроде контрабандиста-коллаборациониста и попытался надуть немцев, загнав им кучу пиломатериалов, которые им же и принадлежали.
Аскиль дружил с братом бабушки Эйлифом и часто бывал в доме на улице Калфарвейен. Случалось, он заходил и тогда, когда Эйлифа не было дома. Однажды, в саду под нежно-зелеными березами он поцеловал бабушку, потом много раз целовал ее на бергенском Новом кладбище, и хотя родственники что-то заподозрили, им тем не менее не запрещали оставаться наедине, потому что Эйлиф их никому не выдавал. Аскиль еще только учился на инженера-судостроителя, а его отец был всего лишь помощником капитана — так что он был не лучшей партией для дочери судовладельца.
Сам дедушка считал, что его предки когда-то давным-давно сбежали от французской революции и поэтому в его в жилах течет голубая кровь. Он был темноволос, словно француз, глаза сверкали как угли, а черная растительность на лице была такой буйной, что ему приходилось бриться по несколько раз в день, чтобы выглядеть опрятно. В молодости Аскиль был красавцем, хотя самым очевидным подтверждением его голубой крови стали синеватые тени, которые с годами пролегли у него возле глаз цвета красного дерева.
Когда Свенссоны — еще до своего банкротства — не захотели принять его всерьез, они нанесли ему страшную обиду. Постепенно дедушка стал презирать все, что было важно для родственников бабушки, и даже не захотел связываться с доставшимся от них наследством: изящной мебелью и серебром, — которые, когда они разорились, прабабушке Эллен удалось припрятать — все это много лет спустя, после смерти Эллен, так и осталось в Бергене и в конце концов досталось транспортной компании, потому что Аскиль не мог и не хотел оплачивать перевозку вещей в Данию. Но тогда — перед войной, до банк¬ротства и страшных лет в Бухенвальде и Заксенхаузене — он лишь просто называл семейство Свенссонов сборищем нурланнских крестьян, которые только и могут, что наживаться на чужом труде, а сами ни на что не способны. Вот и сидят они теперь в Бергене, на белой патрицианской вилле, в окружении толпы слуг и пытаются изображать из себя насл по-датски, поскольку учился в Копенгагенском университете и происходил из хорошей семьи с крепкими традициями и большими земельными угодьями. От помощников же капитана и их хулиганского отродья Торстен ничего хорошего не ожидал. Но чем хуже Торстен говорил об Аскиле, тем более привлекательным тот становился для Бьорк; в семье было трое детей, она быа младшей, и из двух дочерей только она еще не вышла замуж. Эйлиф познакомился с Аскилем в училище, и иногда по выходным они вместе ходили в бергенские под¬польные кабаки. Аскиль водил Эйлифа туда, где тот прежде не бывал и где девицы были готовы на все и не предъявляли никаких претензий, когда первые лучи солнца проникали через щели убогих портовых лачуг. Аскилю было не больше четырнадцати, когда матросы его судна впервые купили ему проститутку в Амстердаме и уговорили его подняться за нарумя¬ненной тридцатилетней женщиной в боа из перьев в маленькую комнатку, где за тонкой перегородкой плакал ребенок. Она легла на спину, смочила влагалище слюной и с нетерпением посмотрела на Аскиля, а тот стоял как столб, не зная, что ему делать. Женщина вздохнула и сказала, что принято раздеваться, после чего Аскиль стянул с себя брюки, увидев к своему ужасу, как его мужское достоинство вяло и бессмысленно висит между ног. Он так и стоял, но тут она повернулась на бок, улыбнулась в первый и в последний раз, затем вздохнула и стала массировать его яйца, пока его плоть не начала вырастать в ее руках.
Потом женщина снова легла на спину. «Ложись-ка сюда», — скомандовала она, и Аскиль повиновался, словно слепой, готовый к тому, чтобы его провели сквозь тьму. Быстрым движением она впустила его в себя, чтобы он мог выплеснуть весь свой четырнадцатилетний заряд в ее измученное влагалище. Через полминуты он вскочил с постели, оделся с такой скоростью, что даже забыл трусы, и, не оглядываясь, захлопнул за собой дверь. Внизу в баре матросы поаплодировали ему, а один из них угостил его виски.
Год спустя, когда ему исполнилось пятнадцать, он сам купил проститутку во время стоянки в Гамбурге, и в последующие годы его уверенность в себе росла прямо пропорционально количеству проституток, так что, когда он в возрасте двадцати одного года начал учиться на судостроителя в Бергене, он был уже довольно опытным и уверенным в себе молодым человеком, которому нетрудно было произвести впечатление на совсем еще не опытного Эйлифа. Но о том, что такое любовь, Аскиль не имел никакого представления. Встреча с Бьорк застала его врасплох, и он снова, как мальчишка, не представлял, что ему делать.
Первое время Бьорк, встречая Аскиля в доме, не обращала на него особого внимания. Но папаша Торстен, наоборот, заметил его, и ему категорически не понравился тот взгляд, которым Аскиль посмотрел на Бьорк, впервые увидев ее в саду на скамейке под раскидистыми березами. Стояла осень, Бьорк сидела, завернувшись в розовый плед. Она читала книгу Сигрид Унсет1 (1 Сигрид Унсет (1882-1949) — норвежская писательница, лауреат Нобелевской премии 1928 г.) — это было еще до того, как она увлеклась романами про врачей, — и на мгновение застыла, задумавшись над книгой. Тут Эйлиф, войдя в сад вместе с сыном помощника капитана, крикнул: «Ну что ты опять тут сидишь, глупышка?» Бьорк подняла глаза, смущенно улыбнулась Эйлифу и перевела взгляд на стоящего позади него человека. Но на самом деле, погрузившись в свои мечтания, она не обратила никакого внимания на сына помощника капитана, и хотя ее одновременно мечтательный, веселый и смущенный взгляд никак не был связан с Аскилем, он поразил его как удар кувалды. Аскиль пробормотал «Добрый день», — но Бьорк уже вернулась к своей книге.
А Аскиль так и остался стоять, застыв на месте, среди берез перед патрицианской виллой судовладельца Торстена Свенссона. Когда восемь лет спустя в Бухенвальде он свалился в помойную яму позади бараков для дизентерийных больных, именно воспоминание о Бьорк, кутающейся в розовый плед под березами у дома на Калфарвейен, помогло ему прорвать липкую поверхность и выбраться по крутой стенке ямы наверх. Думал он в тот момент лишь об одном: пусть даже это будет последнее, что он сделает в этой жизни, но он должен оказаться в том сквозяще-светлом березняке, где укутанная в розовый плед Бьорк улыбнулась ему, мечтательно глядя перед собой. В двадцати метрах от ямы у него снова подкосились ноги, но ему помог устоять Свиное Рыло — немец-гомосексуалист, которого Аскиль без малого семь лет назад, во время стоянки в Гамбурге, спас от рас¬правы молодых нацистов, не собиравшихся терпеть рядом с собой посетителей с неправильной сексуальной ориентацией. Тогда Свиное Рыло был так благодарен ему за свое спасение, что пригласил норвежского матроса прошвырнуться по Берлину. Вдвоем они посетили все кабаки, которые, по мнению Свиного Рыла, стоило посетить.
По иронии судьбы они снова встретились в Бухенвальде. Раздобыв ведро воды, Свиное Рыло отмыл его и отправил назад в дизентерийный барак, наказав в следующий раз делать в штаны и — Боже упаси! — ни за что не приближаться к помойной яме, которая представляет собой не что иное, как зловонные врата в ад.
Именно Свиное Рыло тайно торговал вещами Аскиля и поддерживал его контакты в тот месяц, когда Аскиль лежал в бараке, истекая дерьмом и медленно превращаясь в скелет, а какая-то зелень медленно расползалась по тонкой коже, навсегда придав его татуировкам ядовитый оттенок. В это время в лагерь начали приходить посылки Красного Креста — шведские и датские, а кроме них, еще и английские и американские посылки для военнопленных, хотя военнопленных в лагере было немного. Табак и сигареты из этих посылок в особенности были на вес золота. Аскиль на первых порах подбирал с земли обслюнявленные окурки охранников, смешивал их с остатками табака из выкуренных трубок и сухими
листьями, а потом заворачивал все это в обрывки старых газет и обменивал на еду и предметы первой необходимости, такие как одеяла и лекарства; вскоре он стал заниматься — еще до того, как дизентерия ударила по кишкам, — «реорганизацией» посылок. Иными словами, он начал воровать у заключенных из других бараков и пускать украденное в оборот наравне с другими распространенными в лагере формами платежа, например золотыми зубами — не имеющими такой высокой ценности, как «Честерфилд» или «Лаки страйк», которыми можно было подкупить почти всех охранников. Сигареты были входным билетом в тот бордель на окраине, где жили польки, и давали возможность участвовать в сложной сети платежей и обменов, в которой даже Аскиль не мог разобраться. Одна пачка «Лаки страйк», ежедневно передаваемая Свиным Рылом Blockälteste 1 (Староста блока в концентрационном лагере (нем.).), обеспечила Аскилю возможность спокойно отлеживаться це¬лый месяц, хотя на самом деле гауптшарфюрер СС Вильгельм уже давно мог убить его инъекцией гексобарбитала. Мало того. Свиное Рыло каждый день прокрадывался к Аскилю, чтобы засовывать объедки в его приоткрытый рот — из благодарности или несчастной любви, а может, просто-напросто реализуя собственную стратегию выживания: ведь Аскиль попросил его заниматься своими посылками от Красного Креста. К тому времени Свиное Рыло продержался в лагере уже два года и остался в живых после неудавшегося побега — тут ему повезло больше, чем многим другим, и, страшась того, что он останется один, если Аскиль умрет, он продолжал тайно пробираться к нему в барак, хотя с каждым днем еды
становилось все меньше и меньше, и те жалкие остатки, которые он ежедневно запихивал в рот Аскилю, все более и более походили на инвестиции в смерть, а не в будущее.
Первого февраля, когда русские уже стояли на Одере, Аскиль поднялся с койки в дизентерийном бараке и, пошатываясь, побрел в свой барак, в котором жили преимущественно немцы-уголовники, русские и поляки, чтобы занять свое место в иерархии, которую без него пытался отстоять Свиное Рыло. Но жизнь распорядилась иначе — ему так и не удалось отвоевать заново свои привилегии.
Три недели спустя, когда их отправили на работы, во время бомбардировки исчез Свиное Рыло. Их послали в Лейпциг на «золотодобычу», иными словами, они в разбомбленных домах иод тщательным наблюдением СС должны были обыскивать трупы в поисках золота. Аскиль как раз отошел в сторонку, чтобы помочиться, и пока он стоял с расстегнутыми штанами, над кварталом пронеслись английские «Веллингтоны», превратив и так уже разбомбленный город в геенну огненную. Только на следующий день, когда худо-бедно был восстановлен порядок, «золотодобычу» возобновили. Аскиля поставили раскапывать четырехметровый туннель, в котором накануне работал Свиное Рыло, и когда он несколько часов спустя докопался до прохода и внезапно оказался в совершенно неповрежденном подвале, то увидел там Свиное Рыло. Тот сидел, прислонившись к стене, и безучастно смотрел прямо перед собой. Сначала Аскиль решил, что он жив, но, когда коснулся его руки, Свиное Рыло превратился в груду костей и несколько клочков одежды, рассыпавшихся по полу темным порошком...
Аскиль объясняет, что колоссальная температура испарила всю его жировую ткань.
—    Тут и пришел конец этому педику, — говорит он, рыгая.
Мама говорит, что такие истории не для детей. Она тоже уже опьянела — в руках у нее сигарета, хотя вообще-то она не курит.
—    Фосфорная бомба — это предшественница напалма. Дьявольское изобретение! — продолжает Аскиль.
Когда фосфор соприкасается с кислородом, он начинает гореть. Если на тело человека попадет фосфор, то, даже если залезть в воду, это не поможет. Когда вылезешь из воды, снова начинаешь гореть... чертово изобретение, трах-тарарах! Аскиль направляет на меня указательный палец: Achtung, Achtung, weitermarschieren, schnell, los, los...1 (1 Внимание, внимание, шагом марш, быстро, пошел, пошел... (нем. ))
Бабушка засобиралась домой, но теперь Аскиль даже и слышать об этом не хочет. Она поднялась со своего места и переминается с ноги на ногу, те¬ребя в руках сумочку с открыткой от дяди Кнута.
Проходит какое-то время — и дедушка с котлетой в руке приходит в комнату Стинне. Сигне останется у нас ночевать, и ей разрешили привести Бернарда — их черного Лабрадора, который тоже останется сегодня у нас. Дядя Гарри и тетя Анне живут всего лишь в полутора километрах, так что сбегать за ним было нетрудно.
Аскиль подходит к Бернарду и протягивает ему котлету.
—    Давай-ка, глупая псина, — говорит он. Тут Сигне напоминает дедушке, что ее собаку зовут Бернард.
—    Ага, вот, значит, как, — смеется дедушка, тыкая котлетой в самую морду Бернарда, а тот испуганно пятится назад.
—    Еще неизвестно, хочет ли он твою котлету, — говорит Сигне. Но Аскиль заявляет, что ей лучше помолчать, и берется за морду Бернарда, пытаясь засунуть котлету ему в пасть. Бернард скулит, а Аскиль бормочет «чертова псина» — и на лбу у него выступает испарина.
Стинне просит его не мучить собаку, но Аскиль продолжает смеяться и спрашивает, выросли ли ее «козлятки». Отпустив Бернарда, он тянется рукой к ее маленькой груди и ухмыляется так, что нам видны его желтые пиратские зубы. Моей двенадцатилетней сестре не нравится, когда ее груди называют «козлятками», и она краснеет от злости. Она запинается и что-то бормочет, но мы не разбираем ее слов.
И тут Бернард со страху пускает струйку посреди комнаты. «Черт возьми!» — кричит Аскиль, отбрасывая котлету, которая катится под кровать Стинне. Он ругает Бернарда, ворча, что его дурно воспита¬ли. Потом берет собаку за загривок и начинает тыкать мордой в лужу на полу, чтобы немного повоспитывать ее, но в результате такого обращения Бернард снова пускает струйку, на сей раз на ботинок Аскиля.
—    Ты... мерзкий... мучитель животных, — произносит наконец Стинне.
—    Что? — орет Аскиль, возможно потому, что плохо слышит. — Как ты со мной разговариваешь?
Я больше не в состоянии их слушать. Не знаю, как это получилось, но неожиданно я сильно ударяю дедушку по ноге и говорю, что он полный идиот.
—    Что? — вопит Аскиль.
—    Уходи, дурак несчастный, — говорю я.
В комнате наступает полная тишина. На мгнове¬ние кажется, что я действительно смог заткнуть дедушку. Затаив дыхание, я пыжусь от гордости — вот ведь какой я молодец! И тут он ударяет меня по заднице, так, что я падаю на ночной столик Стинне и ударяюсь об него плечом.
Мне очень больно, но я молчу.
Аскиль ворчит, мол, так с дедушкой не разговаривают. Сигне бежит в гостиную за отцом, и вскоре отец уже стоит у нас в комнате, объясняя дедушке, что его сына бить нельзя. Аскиль отвечает, что отец плохо меня воспитывает. Он называет меня заброшенным ребенком, поскольку мама стала учиться на медсестру и уже не сидит дома и не занимается мной. Так вот и вырастают в семье всякие засранцы, говорит Аскиль, — сейчас, когда рядом отец, он не решается назвать меня ублюдком.
Стинне считает, что Аскилю уже давно пора домой.
—    Ты ведь сам об этом весь вечер твердишь, дедушка, так что давай, уходи.
Аскиль и отец возвращаются в гостиную, а мы слышим в коридоре какой-то шум — это Засранка. Стинне быстро закрывает дверь на ключ.
Меня немного трясет. Стинне осторожно касается моего плеча и спрашивает, больно ли мне.
Я киваю.
—    Попробовал бы он сам выпить собственную мочу, — говорит она злобно.
И вот мы придумываем, как сделать так, чтобы Аскиль — сегодня же вечером — попробовал если уж не собственную, то, во всяком случае, чью-то мочу.
Аскиль постепенно превратился в тень, бродив¬шую по пятам за Бьорк с таким выражением лица, что папаша Торстен стал все больше и больше беспокоиться. В конце концов Аскиль почти совсем перестал ходить с Эйлифом по пивным, предпочитая проводить вечера за чаепитием и игрой в карты на патрицианской вилле на Калфарвейен. Бьорк, ко¬нечно же, к тому времени уже обратила на него внимание, ведь прошло несколько лет с тех пор как он впервые увидел ее под березами. Они с сестрой Лине частенько пот

Рецензии Развернуть Свернуть

Мортен Рамсланд. Собачья голова

11.04.2011

Автор: Александр Чанцев
Источник: http://www.openspace.ru/literature/events/details/21721/

Скандинавы в последнее время на коне в массовом сегменте литературы, которая годится и на то, чтобы скрасить время в метро, и на то, чтобы похвастаться перед высоколобыми друзьями. Речь, конечно,о детективах, о святой троице Ларссон — Несбё — Лапидус, но и о семейных сагах: «Полубрате» Ларса Соби Кристенсена и «Собачьей голове» Рамсланда, уже переведенной на пару десятков языков. Зачем читать еще одних «Будденброков», с еще одним предсказуемым выводом про все семьи, которые одинаково… Видимо, затем же, зачем и писать: избавиться от демонов и воспоминаний, дать вечную жизнь в букве и забыть, чтобы идти дальше. Но прежде всего — понять.

Почему, например, большинство саг — это именно «Будденброки»: о распаде, распылении семьи? А это так, и норвежско-датский род Эрикссонов, история которого с предвоенного времени до наших дней рассказывается в «Собачьей голове», — это семья, «из которой вечно кто-то убегает», то юнгой на корабль, то с давней любовницей на Килиманджаро. Люди женились, рожали детей, жили все вместе, но слишком неожиданно для других (и себя) менялись; их разрывали страсти; они сходились в той «длительной борьбе, что породила двух побежденных и ни одного победителя». И главной задачей было пройти сквозь тьму, «не позволив тьме пройти сквозь нас». Это, понятно, не всегда получалось. Нет, не всё так мрачно в этом романе, где северная смурь разбавлена чуть ли не латиноамериканским магическим реализмом. Здесь для невесты делаются пространные татуировки с признаниями в любви на члене; воздух родной Норвегии отправляется любимой бабушке в консервных банках; крабы в память об убитом однокласснике, с которым так классно было их удить, выпускаются на его могилу и разбредаются по всему кладбищу; инженер рисует чертежи для пароходов под влиянием любимого Пикассо, а маленькие мальчики, наевшись непростых грибов, видят в лесу одновременно северное сияние, радугу и лесных духов… Тут иногда вообще случается полный Кустурица: дети притворяются, что ловят в канализации угрей; ребенок при родах у молодой незадачливой матери падает в выгребную ему; а еще взрывается туалет, забрызгав жертву «теракта» и всю улицу…

 

Семейка Эрикссон

02.05.2011

Автор: Наталия Курчатова
Источник: http://expert.ru/expert/2011/17/semejka-eriksson/

Гибрид семейной саги с романом воспитания от новой европейской знаменитости датского происхождения (после Питера Хега, конечно) чем-то напоминает вещи Маркеса. Доля истории, доля мистики, доля абсурда плюс фирменный скандинавский черный сюр с непроницаемым лицом. Лопоухий ребенок, рожденный прямиком в выгребную яму (его большие уши сверстники набивают всякой гадостью); отрубленный палец мужа, раздавленный каблуком неверной жены, что вывалилась в неглиже из шкапа в кабинете любовника-врача…

Три поколения норвежско-датского семейства у Рамсланда вовсе не похожи на благостных обитателей социал-демократической утопии; скорее они тянут на выводок фриков, способных украсить обыденность самыми неожиданными сюжетными поворотами. Ключ ко всем этим кульбитам — обман и подмена. Так, патриарх Эрикссонов, инженер-корабел, увлеченный кубизмом, возвращается из концлагерей Второй мировой героем Сопротивления, хотя на самом деле он воровал лес у немцев и им же потом этот лес продавал. Его сын подхватывает эстафету — сделав карьеру как специалист по реорганизации убыточных предприятий, он оказывается мошенником и сбегает в горы со своей юношеской любовью и незадачливым компаньоном-адвокатом (тот в конце концов останется без носа и пальцев). Ну а его отпрыск, от лица которого ведется рассказ, ненарочно сделав родной сестре репутацию шлюхи, уезжает в Амстердам, но возвращается. И, действительно, зачем ему Амстердам, если своей дури хватает?

Рамсланд, конечно, слегка утомляет вертлявостью истории, тем более что ему, в отличие от Хега, не свойственно волшебное изящество в поворотах, и даже в абсурде он трогательно дотошен. Но весь этот немного неловкий цирк неожиданно искупается концовкой, грустной и прозрачной, как томительный импрессионизм северного пейзажа, к которому на закате дней обратился патриарх-кубист.

 

Обзор новинок литературы - важные книги апреля

04.04.2011

Автор: 
Источник: http://znamensk.info/kultura/obzor-novinok-literatury-vazhnye-knigi-aprelya.html

Автора называют самым ярким дебютантом датской литературы в XXI веке. Отчасти это, конечно, аванс, но не совсем беспочвенный. «Собачья голова» (2005) — второй роман писателя; в отличие от первого, «Мечты акации», практически не замеченного критиками, он переведен уже на восемнадцать языков и принес автору если не мировую, то европейскую известность. Действие фантастической (отчасти) семейной саги разворачивается на протяжении почти восьмидесяти лет: с 1930 года до наших дней. Вместе с тем «Собачья голова» вовсе не датский вариант «Полубрата» Ларса Кристенсена. Герои Рамсланда — ближайшие родственники персонажей то ли фильмов Кустурицы, то ли телесериала Shameless: неблагополучные, вороватые, дураковатые, симпатичные простецы и хитрецы. В общем, чрезвычайно, на мой взгляд, удачный эксперимент по прививке гротескного балканского дичка к классической скандинавской розе. Кроме всего прочего, на русский роман перевела Елена Краснова, которой мы обязаны прекрасными переводами прозы Питера Хёга.

 

Мортен Рамсланд «Собачья голова»

00.00.0000

Автор: 
Источник: Собака #123, Апрель'11

Самая громкая в датской литературе после «Смиллы и ее чувства снега» Питера Хега книга, «Собачья голова» – это гибрид скандинавских саг и романа-эпопеи, полумифическая история семьи Эрикссонов с 1930-х годов до наших дней, где отец пишет картины о семейных событиях, матери не прожить без консервных банок с воздухом из Норвегии, а сын пол детства проводит под кухонной раковиной. Роман, переведенный на двадцать языков, удостоился на родине автора высочайшей награды – премии Датского национального банка.

 

Собачья голова

12.04.2011

Автор: Нина Иванова
Источник: http://www.timeout.ru/books/event/236029/

Роман Мортена Рамсланда о трех поколениях датской семьи, члены которой неприглядны, как герои Аки Каурисмяки. Молодость первого пришлась на 1940-е, молодость последнего - на наши дни. В этом сообществе родственников есть свои женщины-столпы, уроды и скелеты в шкафу.


Роман Мортена Рамсланда «Собачья голова» с датского на русский язык переводила Елена Краснова. Это ее голосом по-русски говорит Питер Хег. И, разумеется, тут же возникает соблазн сравнить Рамсланда с Хегом. Но соблазн пустой: «Собачья голова» совсем не «Смилла и ее чувство снега». Скорее это такие «Сто лет одиночества», только нужно заменить горячий колумбийский темперамент на нордический датский. 

Перед нами три поколения датской семьи, члены которой неприглядны, как герои Аки Каурисмяки. Молодость первого пришлась на 1940-е, молодость последнего — на наши дни. В этом сообществе родственников есть свои женщины-столпы, на которых держатся семейные устои, — такова бабушка Бьорк. Есть свои уроды — слабоумная тетушка рассказчика, которая любила зажимать его по углам ребенком и умерла, схлопотав от этого сердечный приступ. Есть свои скелеты в шкафу в виде противозаконных финансовых операций и попытки остальных родственников их скрыть. Есть свои пьяницы и свои трагические смерти. Есть измены и мучения по поводу того, простить ли мужа, который полюбил другую, или все-таки не прощать. 

«В нашей истории отовсюду сочится вода — прошлое скрывается во влажном мареве, и в один прекрасный день моя история становится похожа на болотный туман, поднимавшийся над трясиной позади нашего старого дома», — отзывается о своей семейной хронике рассказчик. В отличие от романа Маркеса в этой датской семье хоть и есть ранние смерти, она не пре- кращает своего существования. Но и на блистательное будущее ей вряд ли стоит рассчитывать.

 

Отзывы

Заголовок отзыва:
Ваше имя:
E-mail:
Текст отзыва:
Введите код с картинки: