Поход в Россию

Год издания: 2002

Кол-во страниц: 292

Переплёт: твердый

ISBN: 5-8159-0220-9

Серия : Зарубежная литература

Жанр: Исторический роман

Тираж закончен

Мемуары адьютанта Наполеона.

«Так рушатся под собственной тяжестью великие походы! Были превзойдены человеческие возможности: гений Наполеона, желая возвыситься над временем, климатом и расстоянием, сам растворился в русском пространстве... Впрочем, он не питал иллюзий по поводу лишений. Он был обманут только Александром, привыкнув всех покорять ужасом своего имени и изумлением, внушаемым его отвагой, его армией, им самим, он поставил всё в зависимость от Александра. Он остался тем же человеком, каким был в Египте, при Маренго, Ульме, Эсслингене. Это был Александр Македонский, сжегший свои корабли и всё еще желающий, против воли своих солдат, проникнуть в неведомую Азию. Наконец, это был Цезарь, рискующий всем своим богатством!»

 

 

Использован подвергнутый стилистической
правке русский перевод, опубликованный
«Универсальной библиотекой»
в Москве в 1912 году

 

Новое, полное издание мемуаров Сегюра вышло в 2014 году под названием «История похода в Россию».

Содержание Развернуть Свернуть

Содержание

Предисловие виконта Мельхиора де-Вогюэ 5

Введение. Поход в Россию графа де-Сегюра 16
I. Неман 31
II. Островна, Витебск, Смоленск, Полоцк и Вязьма 38
III. Бородино 88
IV. Москва 116
V. Малоярославец 159
VI. Вязьма 180
VII. Красный 206
VIII. Березина 244
IX. АРМИЯ БЕЗ НАПОЛЕОНА 270

Почитать Развернуть Свернуть

ПРЕДИСЛОВИЕ
ВИКОНТА МЕЛЬХИОРА ДЕ-ВОГЮЭ


Утром 18 брюмера VIII года (9 ноября 1799 г.) молодой человек, лет 19-ти, стоял облокотившись на решетку Тюильрийского сада, в том месте, где мост соединяет этот древний королевский сад с площадью Революции, теперь площадью Согласия. Юноша с враждебным любопытством следил за движениями войск, которые собирались под деревьями, и на ходивших взад и вперед генералов, поспешно направлявшихся на улицу Шантерен или возвращавшихся оттуда, предшествуя генералу Бонапарту или сопровождая его. Наконец, показался и сам избранник судьбы! Он обратился с приветствием к солдатам в саду и направил лошадь прямо к Тюильрийскому дворцу, где намеревался продиктовать свою волю Совету Старшин.
В душе юноши, взволнованного и смущенного, видевшего, как проходит перед его глазами судьба Франции, боролись разнообразные чувства. В этой душевной борьбе отражалось смятение, господствовавшее в городе, где подготовлялась революция, и волнение толпы, стекавшейся на площадь. И душа юноши была так же утомлена своими внутренними волнениями, как и эта толпа, и так же, как она, готова была отдать себя тому, кто указал бы ей смысл жизни и дал направление ее до сих пор бесплодной жажде деятельности.
Ничем не занятый, бедный и обуреваемый великими мечтами, этот юноша, с пылкой душой, попеременно увлекался то светскими успехами, то военными, то политикой, то литературой, неся на себе — как тяжелое и тяготившее его бремя — одно из громких имен старинного разрушенного общества. Внук маршала Франции, военного министра при Людовике XVI, Сегюра, просла¬вившегося своим героическим поведением в Лауфельде и Клостеркампфе, сын графа Луи Филиппа Сегюра, бывшего посланником в России, того самого, который так восхищал своим остроумием и элегантностью Версаль¬ский двор и Екатерину Великую в Петербурге и соперничал в милостях и расположении императрицы с великолепным принцем де-Линь, — этот юноша, прижавшийся к решетке Тюильрийского сада, с трудом зарабатывал себе кусок хлеба писанием водевилей и кропанием стишков для газеты.
Он родился в 1780 году и мальчиком, двенадцати лет, видел разорение и изгнание своих близких во время террора. Его дядя, маршал Франции, брошенный в тюрьму де-ля-Форс, только чудом избежал гильотины. Его отец, которому ежедневно грозила такая же участь, укрылся в деревенском доме, в Шатенуа, и воспитывал там своих сыновей среди лишений и в страхе завтрашнего дня. Мальчик проснулся к жизни среди грохота разрушений того миpa и социального порядка, в котором он должен был занимать одно из самых привилегированных мест. Рев революции раздавался в его ушах точно завывание какого-то чудовищного и странного зверя, обладающего притом необузданной силой. Мальчик чувствовал на себе влияние этой силы, которую он ненавидел, но под этим влиянием его внутренний мир пошатнулся так же, как и внешний, исчезала всякая вера в прошлое и всякая опора для совести и рассудка в будущем.
В превосходном вступлении к своим «Мемуарам» Филипп де-Сегюр с изумительной проницательностью анализирует этот нравственный кризис своей юности. По его словам, многие из его соотечественников переживали такой же кризис. «Все верования пошатнулись, всякое направление исчезло или стало неопределенным, — говорит он. — И чем пламеннее были души этих новичков, тем сильнее в них было раздумье, тем больше они блуждали, утомляясь, без поддержки, в беспредельном, пустынном пространстве, где ничто не сдерживало их заблуждений и где многие, истощив, наконец, свои силы, впадали в уныние, разочарованные, не видя, сквозь пыль и прах бесчисленных обломков, ничего верного и ничего другого, кроме смерти!» «Скоро этот призрак смерти, все увеличивавшийся в этой пустоте, начал представляться мне единственной и неоспоримой истиной, вытекающей из такого разрушения, — прибавляет Сегюр. — Я видел только смерть, во всем и везде!.. Моя душа ослабевала, увлекая за собой все остальное. Я томился, изнемогая, и меня ожидал жалкий и глупый конец...»
Странное совпадение! Вблизи маленького домика в Шатенуа, где бедный юноша старался анализировать свои неопределенные душевные страдания, не видя для них иного исхода, кроме самоубийства, другой потерпевший крушение во время революции, виконт де Шатобриан, должен был вскоре искать убежища в доме де-Савиньи, где он написал «Ренэ» — эту почти не замаскированную автобиографию, описывающую в точно таких же выражениях «болезнь века». Сравните это произведение с первой частью «Мемуаров» Сегюра. Вам покажется, что тут и там изображается одно и то же лицо. И еще неизвестно, какой из двух портретов более искренний и более трогательный!
Это отвращение к жизни, представляющее лишь замаскированную жажду деятельности, сильно возросло в душе Филиппа в последние дни Директории. Напрасно он старался отвлечься литературными успехами... Кризисы уныния возвращались к нему все чаще и чаще и становились все тяжелее. И вот как раз во власти одного из таких кризисов он и находился в тот момент, когда стоял у решетки Тюильрийского сада утром 18-го Брюмера.
Вдруг открылись ворота моста, и промчался галопом полк. Это были драгуны Мюрата, отправлявшиеся занять Сен-Клу. Вид кавалеристов произвел на юношу такое же потрясающее действие, как то видение, которое поразило Павла на пути в Дамаск. Юноша чувствовал, что какая-то непреодолимая сила увлекает его вслед за этими революционными солдатами, которых он ненавидел еще несколько часов назад. Магнетическое влияние героя действовало через них на сердце юноши и говорило ему, что там, в этом полку, заключается для него искупление. «Воинственная кровь, наследие предков, кипела в моих жилах, — рассказывает он. — Я понял свое призвание. С этой минуты я стал солдатом! Я мечтал только о битвах и презирал всякую другую карьеру...»
Несколько дней спустя, несмотря на сопротивление близких и грубые выходки возмущенных друзей, Сегюр записался в новообразованный гусарский полк Бонапарта. На миг у него возникла было химерическая надежда «роялизировать» консульскую армию, но вскоре он, телом и душой, уже принадлежал обаятельному генералу.
Первый консул, довольный тем, что вырвал новобранца из вражеского лагеря, сразу произвел его в лейтенанты. В несколько лет он уже заслужил высшие чины в битвах, где не щадил себя и бывал тяжело ранен. Сделавшись адъютантом императора, генералом в тридцать лет, и почти всегда состоя при Наполеоне, Сегюр служил ему до последнего дня.
Когда империя пала, он сложил оружие и, как в молодые годы, снова взялся за перо, но уже не для того, чтобы писать легкие произведения, а чтобы рассказать ту эпопею, которой он сам был и свидетелем и участником. Его история похода в Россию, яркое повествование о ге¬роизме и страданиях Великой Армии, появилась в 1824 го¬-ду и имела огромный, вполне заслуженный успех. В три года разошлось не меньше десяти изданий этой книги.
Автор был избран членом Французской Академии в 1830 году. Там он встретился со своим отцом, многочисленные исторические труды которого пользовались тогда большим успехом. В течение нескольких месяцев, которые еще оставалось прожить старому графу, он мог подумать, что вернулся к прежним дням Директории, когда ему приходилось работать вместе с сыном в маленьком домике в Шатенуа, чтобы обеспечить свое существование.
Филипп де-Сегюр заседал в Академии 43 года. Солдатом его столько раз оставляли на поле битвы, думая, что он мертвый, а он дожил до глубокой старости и умер в 1873 г. Он автор семи томов «Мемуаров», охватывающих весь период существования Империи и опубликованных только после его смерти.
Если бы все исторические труды о Наполеоне и его времени нужно было уничтожить, оставив только один, то я не колеблясь указал бы на капитальный труд Сегюра как на самый поучительный и лучше всего передающий чувства и настроения той эпохи и саму личность Наполеона. Однако полное издание этого труда Сегюра не имело того огромного успеха, какой выпал на долю его первой части, которая была опубликована во времена Реставрации под названием «L’Histoire de Nopoleon et de la Grande Аrmee pendant L’annee 1812» и к которой я пишу это предисловие.
Когда, в 1873 году, появились «Мемуары» Сегюра еще жил Адольф Тьер, сам историк и в то время президент Франции. Его громкое имя являлось авторитетом во всем, что касалось Наполеоновской эпохи. Он царствовал деспотично над этим периодом нашей истории и не терпел никакого вторжения в него, никакого новшества. Он был сам убежден, да и все ему верили, что его книга сделала ненужными все дальнейшие исследования по этому предмету. Критика не желала, конечно, возбуждать неудовольствия столь могущественного человека в литературном мире. С другой стороны, надо было, чтобы прошло еще двенадцать—пятнадцать лет, прежде чем отвращение или по
меньшей мере равнодушие к имени Наполеон уступило место возрождающемуся увлечению эпической легендой и усилению интереса к мемуарам, которые в таком огромном количестве были извлечены из-под спуда в последние годы XIX века, когда этот уходящий век с каким-то страстным любопытством обращал свои взоры к своей колыбели.
Впрочем, и стиль генерала Сегюра, несколько устаревший, заставил бы улыбнуться читателей Эмиля Золя, если б они заглянули в эти мемуары. Наверное, они нашли бы слог их слишком высокопарным и отшлифованным и, пожалуй, подсмеялись бы над автором. Но совсем иное впечатление вынесли бы они, если бы им была поднесена устаревшая проза какого-нибудь автора, уже прославленного и занявшего определенное место три четверти века тому назад. Ну разве можно являться с подобной новинкой в век полного торжества реализма и натурализма! Представьте себе, например, книги Шатобриана, в первый раз явившиеся французской публике в конце, а не в начале 19-го столетия!
Воспитанный на классических авторах, Сегюр, видимо, стремится усвоить себе манеру Фукидида и Тита Ливия. Он любит ораторские приемы и порою даже вкладывает фиктивные речи в уста своих действующих лиц. Кроме того, он был, как и все люди его поколения, пламенным читателем и бессознательным поклонником и учеником Руссо. Вот почему в его рассказе встречаются некоторая напыщенность, чрезмерная изысканность и рассуждения в стиле Руссо. Он хочет быть историком и притом историком великого человека, и никогда не впадает в безыскусственно непринужденный тон авторов таких мемуаров, которые не предъявляют никаких претензий. Но под этим старомодным одеянием внимательный взор тотчас же различит жизненную силу, драматизм и глубокий реализм повествования, читающегося с возрастающим интересом, тем более что автор был подлинным его свидетелем.
Эта несправедливость в настоящее время заглажена.
Наша новая историческая школа поняла важность и оценила достоинства этого документа, стоящего много выше других. Она возвратила ему почетное место в исторической литературе и обратила на него внимание публики, интересующейся историей. Не желая сравнивать совершен-¬но различные произведения, мы все-таки не можем не вспомнить по этому случаю судьбу мемуаров Сен-Симона. Прошло почти целое столетие, прежде чем история Людовика XIV была возрождена посредством этих мемуаров. Они читались сначала тайком, только некоторыми привилегированными лицами. «Это чтение позабавит вас, — писала в 1770 году мадам де-Дефан, — хотя слог этого произведения отвратителен и портреты плохо сделаны. Автор не отличается остроумием...» Это образцовое произведение, написанное таким странным, удивительным языком, несмотря на все свои достоинства, приобрело популярность только в издании 1829 года.
Покойный Альберт Сорель, один из людей, лучше всего знавших и понимавших Наполеоновскую историю, частенько говорил, что рассказы Сегюра осветили ему эту эпоху лучше, чем все архивные документы. Я знаю, что мой собрат, член Академии Альберт Вандаль готов подкрепить эти слова своим высоким авторитетом.
В красивых повествованиях Адольфа Тьера мы знакомимся с фактами. Он превосходно изображает нам все действующие пружины Империи, величие и подробности ее гражданских, военных и дипломатических учреждений, ее консула и императора. Но внутренний образ великого строителя, отчего и как он мог воздвигнуть новое здание в такое короткое время, среди обширного поля развалин, и опираясь на волнение народа, покорившегося ему точно по волшебству, — с этим Тьер знакомит нас только на основании своих умозаключений. Сегюр же заставляет нас чувствовать это и понимать интуитивно. Он воспроизводит нам современников чуда, людей, охваченных теми чувствами, которые сделали это чудо возможным. Потому что великое чудо, интересующее нас больше всех рассказов о битвах, которое мы и теперь еще постигаем с трудом, — это внезапный и полный поворот, совершившийся в нации, только что с яростью разрушившей все свои вековые устои, этот восторженный отказ от свободы, отданной в руки маленького корсиканского офицера, и провозглашение нового Цезаря через пять лет после революционных сатурналий, продолжавшихся в анархии Директории. Сегюр дает нам ключ к волнующей нас загадке, при этом разоблачая собственную тайну. Я распространился здесь, — да простят мне это! — о молодости этого писателя-солдата, о его духовной подготовке, о решительном моменте, когда в его душе произошел внезапный перелом и жизнь его приняла то направление, против которого он так горячо протестовал бы еще накануне. Я подчеркнул это обстоятельство потому именно, что оно представляется мне символом, превосходно изображающим нацию, подвергшуюся, как и он, метаморфозе, восхищенную и брошенную в одном порыве, древними, наследственными силами, к ногам своего похитителя.
Сегюр разъясняет нам императора лучше и полнее, чем все другие свидетели. Приближенный к нему, он занимал такое место, откуда мог видеть все. Он наблюдал императора в течение 15 лет, он смотрел на него сочувствующими, но проницательными глазами. Он дает нам возможность, — если позволено будет так выразиться, — во всякую минуту ощущать пульс этого гения, то ускоренный, то замедленный, до того дня, когда он, этот преданный слуга, с огорчением констатировал крах своего господина. Для тех, кто предъявляет истории требование, чтобы она была по преимуществу психологической наукой и разоблачала тайну толпы и души великих людей, «Мемуары» генерала являются несравненным источником знания.
1812 год! Отступление из России! Это кульминационный и трагический пункт всей эпопеи, поражающий ужасом воображение, увлекаемое и вместе возмущающееся героическим безумием, охваченное восторгом перед великим военным мужеством и содрогающееся перед зрелищем таких страшных невыразимых страданий и бедствий, которые заставляют удивляться, что люди могли их пережить!
Сегюр был одним из переживших. Но он слишком хорошо воспитан, чтобы занимать читателей своей личной ролью. Его товарищи по несчастью рассказали за него, как стоически выдерживал он это великое испытание. Этот генерал, ежедневно утром совершавший свой туалет и брившийся среди снега бивуаков, поддерживал всех других примером твердости духа. И эта твердость духа дала ему возможность сохранить в неприкосновенности всю свою наблюдательность. Он все видел и мог подробно описать те страшные сцены, которые представлялись его товарищам лишь сквозь туман кошмара.
С первых же страниц его повествования читатель увлечен драматизмом, и это впечатление не исчезает до конца повествования. Сначала он видит мощное и грозное движение Великой Армии, отправившейся в поход, чтобы возобновить сказочные подвиги Александра, и увлекающей за собой контингенты войск всех наций Европы, которые она хочет вести к границам Азии. Потом — первые разочарования, свирепое сопротивление, оказанное русским народом и стихиями, обманчивое преследование ускользающего врага, противопоставляющего французской пылкости пустоту в Смоленске. Начало колебаний, ропот благоразумных вождей, озлобленное соперничество маршалов Бертье, Нея, Даву и Мюрата! Наполеон, делающий вид, что он уступает благоразумным предостережениям, и с чисто итальянской хитростью, угадываемой Сегюром, скрывающий свое желание идти вперед! Это желание увлекает его, он повинуется обольщению миража, который манит его вдаль, в пустынную степь, где он ласкает себя надеждой раздавить, наконец, врага. А там Бородино, бесконечная битва, неопределенная победа, окровавленное поле, где каждая из армий ложится спать на грудах трупов! (Мы можем сравнить с этим французским рассказом подробные и реалистические описания Толстого в главах «Войны и мира», где он дает яркую, художественную картину всех перипетий этого дня. Я разговаривал однажды с русским священником из Бородина. Мы говорили о надеждах на будущий урожай, этот предмет постоянной заботы сельского населения. Тогда виды на урожай были не особенно хорошие. Священник небрежно заметил: «В дни моего детства урожай в здешних местах был гораздо лучше, чем теперь. Земля наша была хорошо удобрена, и этого хватило надолго!..»)
Сегюр подмечает у императора некоторый упадок внимания в самые критические минуты, какую-то фатальную покорность и небывалую для него нерешительность тогда, когда надо было отдать неотложное приказание. Уже произошло помрачение той остроты взгляда, которая решила победу при Маренго и Аустерлице. Это влияние физической болезни, которой страдал Наполеон, говорит нам историк, распознавший ее первые приступы. Затем вступление в Москву, изумление армии перед этим восточным городом, завоеванным ею, надежда на мир, подписание которого русский царь больше не может откладывать, и вскоре после этого завеса пламени, опускающаяся на завоевателей и город, точно призрачная мечта исчезающий в костре, зажженном Ростопчиным! Сегюр с восхищением говорит об этом удивительном человеке. Он разрешает таким образом вопрос, возбуждающий и теперь еще столько споров в России. Он превозносит этого генерал-губернатора за тот патриотический подвиг, в котором он, замкнувшись в своем загадочном молчании, сам никогда не хотел сознаться.
(Интересное совпадение! Дочь этого поджигателя спустя несколько лет стала, путем замужества, племянницей генерала, вторгшегося в святую Москву. Более того, графиня де-Сегюр прибавила потом еще одну жемчужину в литературный венец семьи, в которую она вступала: книги ее приводили в восторг многие поколения детей.)
Потом продолжительное отступление, бегство Великой Армии в окровавленных снегах, процессия голодных призраков, убывающая с каждым днем, возрастающее бедствие, мрачное отчаяние — ледяной круг Дантовского ада, бесконечно расширявшийся перед ними! Наконец, переход через Березину, эту коварную реку, где многие, избежавшие казачьих пуль, нашли страшную могилу. Наполеон, покидающий обломки своей армии, которые увязают в болотах Польши... В описаниях историка-свидетеля с точностью воспроизводятся эти зловещие сцены. В них он выражает то непрерывное ощущение скорби, которое Мессонье сумел передать в своей знаменитой картине, изображающей маршалов, бредущих с поникшей головой за своим императором, по обледенелой грязи, под хмурым небом России...
Я хотел привести здесь несколько избранных строк, заимствованных из страниц, где сила кисти художника обнаруживается всего ярче. Но зачем? В сущности, все страницы одинаковы, все стоит прочесть, и я нисколько не сомневаюсь, что волнение, которое будет чувствовать читатель, оправдает мою предварительную хвалу этой прекрасной книги.
Читатель увидит в ней императора, каким его видел проницательный взор наблюдателя — снисходительного, но не поддававшегося иллюзиям и внушающего нам доверие к истинности его суждений. Он изображает Наполеона, еще не искаженного легендой, то гуманного и чувствительного, то бесчеловечного и сверхчеловечного, когда он отдается во власть демона гордости и безумия своей мечты. Это — гений, то равный себе и трудностям безумной задачи, которую он сам поставил перед собой, сильный своею властью над людьми, приносимыми им в жертву, то уже не удовлетворяющий требованиям, предъявляемым ему его старыми слугами, выбитый из седла бурей, но не желающий в том сознаваться, постепенно клонящийся к упадку, подстерегаемый болезнью и в конце концов ускользающий, посредством бегства к своим подданным, от своих солдат, освобожденных из-под его власти, уменьшенной его поражением.
Перед этими портретами, поражающими нас своей реальностью и так ярко рисующими жизнь исключительную, но действительную и понятную нам, читатель, конечно, должен будет согласиться, что художник не слишком преувеличивал свой труд, когда написал в начале своих мемуаров такие слова:
«В этом рассказе читатель увидит героя в человеке и человека в герое и поймет его могучее влияние на поколения, остатки которых уже исчезают...»



ПОХОД В РОССИЮ
ГРАФА ДЕ-СЕГЮРА


Товарищи!
Я собираюсь рассказать здесь историю Великой Армии и ее вождя во время 1812 года.
Этот рассказ я посвящаю тем из вас, кого обезоружили северные морозы и кто не может больше служить своему отечеству ничем другим, кроме воспоминаний о своих несчастьях и своей славе! Ваша благородная карьера была прервана, но вы продолжали существовать еще более в прошлом, нежели в настоящем, а когда воспоминания так велики, как эти, то можно жить воспоминаниями! Я не боюсь поэтому, что, напомнив вам самый роковой из ваших походов, я нарушу ваш покой, купленный такой дорогой ценой. Кто же из нас не знает, что взоры человека, пережившего свою славу, невольно обращаются к блеску его прошлого существования, хотя бы этот блеск окружал скалу, о которую разбилось его счастье, и освещал бы только обломки величайшего из всех крушений.
Я должен сознаться, что какое-то непреодолимое чувство заставляет меня самого постоянно возвращаться мыслями к этой печальной эпохе наших общественных и частных бедствий.
Не знаю, отчего я нахожу также грустное удовольствие в воспоминаниях обо всех этих ужасах, запечатлевшихся в моей памяти и оставивших в ней столько болезненных следов?
Не гордится ли душа своими многочисленными и глубокими рубцами от ран? Не доставляет ли ей удовольствие показывать их другим? Не должна ли она гордиться ими? Или, может быть, она хочет только заставить и других разделить свои чувства? Чувствовать и вызывать сочувствие — не является ли это самым могущественным стимулом нашей души?
Но каковы бы ни были причины того чувства, которое увлекает меня, в данном случае я уступаю только потребности поделиться с вами тем, что я испытал во время этой роковой войны. Я хочу воспользоваться моим досугом, чтобы разобраться в своих воспоминаниях, рассеянных и смешанных, привести их в порядок и резюмировать. Товарищи, я обращаюсь к вам! Не дайте исчезнуть этим великим воспоминаниям, купленным такой дорогой ценой, представляющим единственное достояние, которое прошлое оставило нам для нашего будущего. Одни против стольких врагов, вы пали с большею славою, чем они возвысились. Умейте же быть побежденными и не стыдиться! Поднимите же свое благородное чело, которое избороздили все молнии Европы! Не потупляйте своих глаз, видевших столько сдавшихся столиц, столько побежденных королей! Диктуйте же истории свои воспоминания. Уединение и безмолвие, сопровождающие несчастье, благоприятствуют работе. Пусть же не останется бесплодным ваше бодрствование, освещенное светом истины, присутствующей во время долгих бессонных ночей, сопутствующих всяким бедствиям!
Что касается меня, то я воспользуюсь жестоким и в то же время приятным преимуществом, потому что хочу рассказать то, что я видел. Может быть, я со слишком большой тщательностью буду описывать здесь все до мельчайших подробностей. Но я думаю, что нет ничего мелочного в том, что касается того удивительного гения и тех гигантских дел, без которых мы не могли бы знать, до каких пределов может доходить сила, слава и несчастье человека!

С 1807 года расстояние от Рейна до Немана было уже пройдено; обе эти реки превратились в соперницы. Своими уступками в Тильзите за счет Пруссии, Швеции и Турции Наполеон приобрел благосклонность только одного Александра, но этот трактат был результатом поражения России и началом ее подчинения континенталь¬-ной системе. Он задевал честь русских, что было понято лишь некоторыми, и их интересы, что было понято всеми.
Посредством своей континентальной системы Наполеон объявил беспощадную войну англичанам. Он связывал с нею свою честь, свое политическое существование и существование Франции. Эта система не допускала на континент никаких товаров английского происхождения — или же такие, за которые была уплачена Англии какая-нибудь пошлина. Эта система могла иметь успех лишь в случае единодушного согласия и только посредством утверждения единой и сильной власти.
Но Франция восстановила против себя народы своими завоеваниями, а королей — своею революцией и своей новоиспеченной династией. Она не могла иметь больше ни друзей, ни соперников, а только подданных, так как ее друзья могли быть только фальшивыми, а соперники — беспощадными! Следовательно, нужно было, чтобы все ей подчинялись, или же чтобы она подчинялась всем!
На какую высоту ни вознес бы Наполеон свой трон на западе и на юге Европы, он все же видел перед собой северный трон Александра, всегда готовый властвовать над ним, благодаря своему вечно угрожающему положению. На этих обледенелых вершинах, откуда обрушивались на Европу в былые времена столько варварских нашествий, Наполеон замечал образование элементов для нового вторжения. До этого времени Австрия и Пруссия являлись достаточной преградой, но он сам ее опрокинул или ослабил. Таким образом он остался один, и только он один являлся защитником цивилизации, богатства и владений народов юга против невежественной грубости, алчных вожделений неимущих народов севера и честолюбия их императора и его дворянства.
Было очевидно, что только война могла разрушить этот великий спор, эту великую и вечную борьбу нищего с богатым. И однако, с нашей стороны, эта война не была ни европейской, ни даже национальной. Европа против своего желания участвовала в ней, так как целью этой экспедиции было усиление того, кто ее победил. Франция же, истощенная, жаждала покоя. Сановники, образовывавшие двор Наполеона, пугались этой войны, рассеивания наших армий от Кадикса до Москвы. Сознавая необходимость, вытекающую из великого спора юга и севера, запада и востока, они все же не считали доказанной безотлагательность этой войны.
Но император, увлекаемый своим положением и своим предприимчивым характером, лелеял грандиозный про¬ект — остаться единственным господином в Европе, раздавив Россию и отняв у нее Польшу. Он с трудом сдерживал свои стремления, и они постоянно давали себя чувствовать. Громадные подготовления, которые требовал такой далекий поход, огромные запасы провианта и боевых припасов, весь этот звон оружия, грохот повозок и шум шагов такого множества солдат, это всеобщее движение и величественный и страшный подъем всех сил запада против востока, — все это возвещало Европе, что два колосса намерены помериться силами.

Чтобы достигнуть России, необходимо было пройти через Австрию и Пруссию и двигаться между Швецией и Турцией.
Наступательный союз с этими четырьмя державами являлся неизбежным. Австрия подчинялась превосходству Наполеона, а Пруссия — его оружию. Достаточно было ему только показать свой план, чтобы Австрия сама присоединилась к нему. Пруссию же ему легко было подтолкнуть. Опутанная, точно железною сетью, трактатом от 24 февраля 1812 года, Пруссия согласилась выставить от двадцати до тридцати тысяч человек и отдать в распоряжение французской армии большинство своих крепостей и складов.
Тем не менее Австрия не без умысла присоединилась к этому плану; занимая положение между двумя колоссами севера и запада, она была довольна, когда они вступали в драку. Она надеялась, что они обессилят друг друга и что ее собственные силы выиграют от истощения этих двух врагов. 14 марта 1812 года она обещала Франции 30 000 человек, но приготовила для них втайне осторожные инструкции. Она добилась неопределенных обещаний относительно расширения своих границ, вознаграждения за военные издержки, и заставила гарантировать ей обладание Галицией. Однако она все же допускала возможность уступки части этой провинции польскому королевству и в этом случае должна была получить в виде удовлетворения Иллирийские провинции; статья 6-я тайного договора ясно указывает на это.
Таким образом, успех войны не зависел от уступки Галиции и от необходимости щадить австрийскую щепетильность в вопросе о владении этой провинцией. Наполеон, следовательно, мог по вступлении в Вильно объявить открыто освобождение всей Польши, а не обманывать ее ожиданий и не вызывать ее изумления, стараясь охладить ее пыл неопределенными словами.
Между тем это был один из тех важных пунктов, имеющих как в политике, так и в войне, решающее значение, с которыми все связано; поэтому-то на них и надо настаивать. Но оттого ли, что Наполеон слишком рассчитывал на превосходство своего гения, на силу своей армии и на слабость Александра; или же оттого, что принимал во внимание то, что оставалось позади, и находил, что такую отдаленную войну опасно вести медленно и методично; или, наконец оттого, что, как он сам говорил потом, он не был уверен в успехе, — но он пренебрег объявлением независимости страны, которую только что освободил. Может быть, он не решился на это?
Он даже не позаботился очистить южные польские провинции от бессильных русских отрядов, сдерживавших патриотизм этих провинций, и не обеспечил себе посредством хорошо организованного восстания прочную операционную базу. Привыкнув идти кратчайшим путем и обрушиваться подобно удару молнии, — он хотел и тут подражать самому себе, несмотря на разницу места и обстоятельств. Но такова уже слабость человека, что он всегда подражает кому-нибудь или самому себе; последнее встречается особенно часто у великих людей. Поэтому-то необыкновенные люди и погибают так часто именно вследствие наиболее сильных сторон своего характера.
Наполеон положился на битвы. Он приготовил армию в 650 тысяч человек и думал, что этого достаточно для победы. Он ждал всего от этой победы. Вместо того, чтобы все принести в жертву, лишь бы достигнуть победы, он думал именно посредством нее достигнуть всего! Он видел в ней средство, тогда как она должна была служить целью! Победа была безусловно необходима ему. Но он так много надежд возложил на нее, обременил ее такою ответственностью за будущее, что сделал ее безотлагательной и неизбежной. Отсюда и происходило его стремление достигнуть ее как можно скорее, чтобы выйти из своего критического положения.
Однако все же не надо торопиться судить такого огромного и такого всемирного гения! Скоро мы услышим его самого, и все увидят, какие требования необходимости увлекали его. Несмотря на то, что стремительность его экспедиции была безрассудна, она все же, вероятно, увенчалась бы успехом, если б преждевременное ослабление его здоровья не отняло у него физических сил, той бодрости и энергии, которые все еще сохранял его дух.

Эти два договора, с Австрией и Пруссией, открывали Наполеону дорогу в Россию, но чтобы проникнуть в глубь этой империи, надо было еще обеспечить себя со стороны Швеции и Турции.
Все военные расчеты приняли настолько широкие размеры, что для составления плана кампании уже нельзя было ограничиться только изучением очертаний какой-нибудь провинции, горной цепи или течения реки.
Когда такие государи, как Наполеон и Александр, начинают оспаривать Европу друг у друга, то приходится принимать в соображение общее и относительное положение всех империй. И политика их должна начертать свои военные планы не на картах отдельных стран, а на карте всего миpa.
Россия властвует над высотами Европы. Своими боками она упирается в моря севера и юга. Ее правительство трудно припереть к стене и заставить капитулировать, так как пространство слишком велико и завоевание потребовало бы долгих военных походов, чему препятствует климат России. Таким образом, без содействия Турции и Швеции трудно было бы обойтись. Надо было с их помощью захватить врасплох Россию и нанести ей удар в самое сердце, в ее старой столице, затем обойти издалека, в тылу левого фланга, ее немецкую армию, а не производить атаки только на одну часть ее фронта и притом на равнине, где пространство не допускает

Отзывы

Заголовок отзыва:
Ваше имя:
E-mail:
Текст отзыва:
Введите код с картинки: