Лиля Брик. Жизнь

Год издания: 2016,2015,2014

Кол-во страниц: 288

Переплёт: твердый

ISBN: 978-5-8159-1423-0,978-5-8159-1311-0,978-5-8159-0988-5,978-5-8159-0756-0,5-8159-0360-4,5-8159-0227-6,5-8159-0194-6

Серия : Биографии и мемуары

Жанр: Воспоминания

Тираж закончен

Эта книга — откровенный портрет великолепной и загадочной Лили Брик — написана Василием Васильевичем Катаняном, который полвека знал Лилю Юрьевну, был постоянным свидетелем ее повседневной жизни, не прекращая вел дневниковые записи ее бесед и рассказов о Маяковском, и не только о нем... После смерти Лили Юрьевны Василий В. Катанян стал ее душеприказчиком и хранителем бесценного архива, который содержит переписку, интимные дневники и биографические записи.

Содержание Развернуть Свернуть

Содержание

Вступление 5

Часть I. Любовная лодка Маяковского
Две сестры и два мальчика 9
Такая бурная юность 13
«А я вас люблю, Ося» 19
Маяковский. Знакомство 28
Маяковский. Роман 35
«Рушится тысячелетнее «Прежде» 44
Первое расставание 45
«Я помню морковь драгоценную эту...» 50
Про все это 60
«Что за бабушкины нравы?» 65
Квартирка в Гендриковом переулке 73
Реношка 80
«Стеклянный глаз» 85
«Без густых лирических халтур» 86
«У меня выходов нет» 93
«Лиля, люби меня» 98

Часть II. «Счастливо оставаться»
С Виталием Марковичем Примаковым 103
Относительно внедрения картофеля на Руси 108
Чем кончилась дружба домами 112
В годы войны 116
Любимые поэты 120
«Соловей замолкает на рассвете» 126
Борьба за целомудрие поэта 135
Но она о вкусах спорила 140
С Всеволодом Мейерхольдом 149
«Нежная и неистовая Лиля, добрый вечер!» 154
Бурлюки прилетели! 157
Об Ахматовой и Якобсоне 159
О дружбе с Сергеем Параджановым 164
Царица Мидас 172
Настольный календарь 182
Бертольд Брехт и Елена Вайгель 183
Виктор Шкловский 185
Владимир Яхонтов 189
Николай Черкасов 191
Леонид Утесов, О.Л.Книппер-Чехова 194
Константин Симонов 196
Ролан Пети 200
Зиновий Паперный 201

Часть III. Парижские встречи
Парижский дневник 207
Клан Леже 215
Эти штучки Кокто, Симона Синьоре и Ив Монтан 220
Тот самый Ротшильд, Мадлен Рено 223
Неожиданный неистовый поклонник 226
«Я с нею могу говорить обо всем» 231

Часть IV. Подмосковное поле
На закате 237
Подмосковное поле 240

Послесловие 244

Приложение. Стихи к Лиле Брик 255

Почитать Развернуть Свернуть

Вступление

Лилю Брик и Владимира Маяковского я впервые увидел давно, в конце двадцатых. Наша семья жила рядом на даче в подмосковном Пушкине, и мы сидели у них на террасе; взрослые много смеялись.
Мне понравилось в гостях и понравилась эта невысокая женщина, веселая и ласковая ко мне. Смутно помню, что меня поразили ее волосы необычного цвета, которого я раньше не видел. Я рос среди черноголовых кавказцев, московские же ребята во дворе были белокурые, а волосы Лили были непонятного цвета и даже, как мне казалось, сверкали золотом.
По дороге домой я спросил, что же это такое?
— Она рыжая, это необычный цвет, и он встречается редко. И сама она редкая, необычная, — добавила мама.
В этом я убедился, общаясь с ней в течение полувека — сначала мальчиком, потом уже взрослым, чтобы не сказать пожилым человеком — ведь я родился в 1924 году. А в 1978-м, когда я волею судьбы стал душеприказчиком Лили Юрьевны, жизнь этой женщины продлилась в моем сознании ее дневниками, эпистолярией, воспоминаниями, а также мемуарами о Маяковском и о ней с клеветой и глупостями, с напечатанной ложью и тайными доносами. И в то же время ее архив, перекрывая выдумки, открыл мне восторженные страницы о ней выдающихся людей ХХ века — и прозу, и поэзию.
Большая часть ее жизни прошла на моих глазах. Я имею возможность пользоваться ее архивом — вот я и расскажу о ней тем, кто интересуется ею и ее «романом с Маяковским», опишу многое из того, чему был свидетелем.
Всецело разделяя точку зрения Анны Ахматовой, я тоже не верю воспоминаниям, написанным последовательно, год за годом. Ведь память, словно прожектор, высвечивает события с перелетом на десяток лет вперед или, наоборот, рисуя ретроспекцию. Поэтому нет ничего удивительного, что после 1926 года герои попадают в 72-й, а возвращаются в 38-й.
И если вам захочется прочесть эту книгу, то вы найдете здесь и личные мои воспоминания, и архив¬ные документы, и рассказы людей, знавших ее роман с великим поэтом, который, посвятив ей свое творчество, назвал ее «автором стихов моих», а в жизни звал Личиком, Лучиком, Лилятиком, Кисой и просто Лиличкой. Она тоже не скупилась на ласковые имена Владимиру Владимировичу, которые можно прочесть в ее письмах и записках ему.

Две сестры и два мальчика

Однажды мы смотрели по телевидению фильм, где какая-то компания ехала на извозчике. На мое замечание Лиля Юрьевна воскликнула:
— Боже, ты никогда не видел живого извозчика?
А для меня они кажутся знакомее такси с их шашечками.
И в гимназию нас возили на конке. Трамваи только-только стали появляться, а асфальт был еще в диковинку, всюду были булыжные мостовые или торцовые. Да и шум улицы был совсем иной, но не только от этого, а и от криков разносчиков и лоточников, воплей старьевщиков, я уж не говорю о беспрерывном звоне колоколов, под который прошло мое детство. Я это хорошо помню, так же как и праздники Рождества, пасхальные каникулы, и споры о Художественном Общедо¬ступном, в которых мы услышали фамилию Станиславского. По праздникам нас с сестрой водили в синематограф, где наши сердца замирали от восторга, хотя всегда впередисидящая дама как на зло была в огромной шляпе, за¬крывая пол-экрана... И я помню, как мы очень боялись турок с кривыми саблями, что облепили памятник героям Плевны у Ильинских ворот, неподалеку от нашего дома...
Так как-то незаметно зашел у нас разговор о детстве с Лилей Юрьевной, которая родилась в 1891 году в центре Москвы, именно неподалеку от турок с кривыми саблями.
Отец ее Урий (Юрий) Каган был присяжным поверенным, работал юрисконсультом в австрийском посольстве, а также занимался «еврейским вопросом» — проблемами, связанными с правом жительства евреев в Москве. Девочка запомнила эксцентрично одетых австрийских актрис, которые приходили по разным делам к отцу. Мать, Елена Юльевна, была родом из Риги, окончила Московскую консерваторию по классу рояля. Отец увлекался Гёте и назвал дочь в честь возлюбленной великого немецкого поэта Лили Шенеман. А пять лет спустя родилась сестра Эльза. Дети получили блестящее воспитание, родители дали им хорошее образование, и с детства сестры говорили по-французски, по-немецки, играли на рояле. Обе были очаровательны.
«Как-то ранней весной я шла с дочерьми по Тверскому бульвару, — вспоминала Елена Юльевна. — А нам навстречу ехал господин в роскошной шубе. Он остановил извозчика и воскликнул: «Боже, какие прелестные создания! Я бы хотел видеть вас вместе с ними на моем спектакле. Приходите завтра к Большому театру и скажите, что вас пригласил Шаляпин». Мы воспользовались приглашением, и для нас были оставлены места в ложе. Вот такая была удивительная встреча».
Девочки обращали на себя внимание. У Лили были огромные глаза и ярко-рыжие волосы. Она была с норовом, самостоятельная, родители ее обожали. В гимназии преуспевала, особенно по математике, и сразу же не захотела быть «как все». Схватила ножницы и отрезала себе косы — к ужасу родителей. (А в старости наоборот: в восемьдесят пять лет заплетала косу — к восторгу почитателей.) Наверное, это был еще неосознанный отказ смешаться с толпой, подсознательное неприятие стереотипа. Эльза же была красивая, белокурая, голубоглазая девочка, очень послушная и смирная. Обе учились в гимназии на Покровке. Сестры любили друг друга всю жизнь, но старшая верховодила уже с детства.
Когда девочки были еще маленькие, мама повела Лилю с Эльзой в театр. На сестер большое впечатление произвела волшебница, которая поднимала палочку, говорила «Кракс!» и превращала детей то в кошку, то в елку. Этот трюк особенно понравился восьмилетней Лиле.
— Эльза, принеси мне яблоко из столовой.
— Пойди сама.
— Что?!
Лиля брала отвалившуюся завитушку от буфета, поднимала ее, подобно волшебнице, и Эльза понимала, что сейчас прозвучит «Кракс!», что она превратится в котенка, и сломя голову бежала за яблоком.
— Эльза, закрой занавеску.
— Не хочу.
— Не хочешь?!
Лиля хватала завитушку, и Эльза бросалась задергивать штору.
Конец этому рабству положила мама. Видя постоянно испуганную Эльзу, она выпытала у нее, в чем дело, и Лиле здорово влетело.
В спальне их кроватки стояли рядом, и как только гасили свет, девочки начинали шептаться — играть, сочинять роман или пьесу. Действующие лица были поделены пополам, за одну половину разговаривала Эльза, за другую — Лиля. Действовали княгини, графини, князья и бароны с красивыми фамилиями. Причем красивыми им казались Соколовы, Орловы, Синицыны — от слов «сокол», «орел» и т.п. Ситуация никогда не повторялась, герои учились, болели, женились, все поголовно занимались искусством. Разнообразных искусств не хватало на всех, и одной княгине пришлось изумительно вышивать прямо с натуры. Девочки ссорились из-за того, что Лиля забирала себе самые эффектные фамилии и самое красивое искусство. Звучала игра так: «Тогда княгиня Оболенская надела платье из бледно-абрикосового муара, все вышитое с натуры осенними листьями, на голову она приколола венок из чайных роз и пошла на концерт, на котором должна была петь певица Тамара Валентиновна Орлова. А теперь ты говори, что было дальше».
Так они шептались несколько лет. Но однажды Лиля сказала Эльзе, что больше никогда не будет играть — в этот день она влюбилась. Детство кончилось, и Соколовы, Орловы и Синицыны остались лишь не страницах Лилиного дневника — вместе со своими вышивками «прямо с натуры».

* * *
Примерно в то время как Лиля начала учиться в гимназии, на далеком Кавказе крупный глазастый мальчик со своим отцом объезжал горные леса, преодолевая туманные перевалы. И отца, и сына звали одинаково — Владимирами, а фамилия их была Маяковские. Мальчик родился в 1893 году в селе Багдади, в семье лесничего, высокого, широкоплечего, черноволосого человека. Лицом сын был похож на мать — кареглазый, с каштановыми волосами, а сложением, манерами — на отца. У Во¬лоди были еще две старшие сестры — Люда и Оля. Жизнь семьи протекала в трудовой, полной забот обстановке.
И пока Лиля и Эльза играли гаммы на рояле (старшая с отвращением), Володя, набив фруктами карманы, валялся на берегу горной речушки и зачитывался Жюлем Верном и «Дон Кихотом» — грамоте его обучили «всякоюродные сестры». Чтобы мальчик мог поступить в гимназию, семья переехала в Кутаис. Володя увлекался рисованием, и единственный в городе живописец, видя его способности, занимался с ним бесплатно. Родные были уверены, что мальчик станет художником.
Но в 1906 году относительное благополучие семьи кончилось — умер отец. Он укололся иглой, подшивая бумаги, и скончался от заражения крови. С того дня и до конца жизни у сына развилась маниакальная страсть к чистоте. Нося в кармане пиджака портативную мыльницу, он при всяком удобном случае будет мыть руки, поливать их одеколоном и всюду тщательно протирать посуду, опасаясь инфекции.
Осиротев, семья переехала в Москву, не имея ни родных, ни связей, ни денег. Сняв квартирку, мама пустила жильцов «с обедами», на что Маяковские жили, разумеется, скудно.

* * *
В эти же годы в Москве, неподалеку от семейства Каган, жил мальчик, который тоже ходил в гимназию, к математическим наукам был равнодушен, но зато очень интересовался историей и социологией. Родился он в
1888 году, звали его Ося, а фамилия — Брик. Его отец был потомственный коммерсант, владелец торгового дома «Павел Брик, Вдова и Сын». На Средиземноморье он покупал темные кораллы, а потом продавал их в Средней Азии и Сибири. Максим Павлович был нормальный бизнесмен, как сказали бы теперь, за что его сыну Осипу не раз доставалось в советские времена. Семья была интеллигентная, дети, как и сестры Каган, получили хорошее домашнее воспитание. У Оси были брат Павлуша и сестра Вера, которая училась в одной гимназии с Лилей, — через нее они все и перезнакомились. Дело в том, что в женской гимназии ученицы под влиянием революции
1905 года организовали кружок по изучению политической экономии — да-да, как ни странно! — и руководителем кружка выбрали Осю Брика; он учился тогда в восьмом классе, и его только что исключили за революционную пропаганду (вскоре, правда, восстановили).
«Мы собирались у кого-нибудь из подруг на дому, — вспоминала Лиля, — требовали независимости Польше, выносили резолюции. Удирали с уроков на митинги, втайне от домашних. Вскоре Москву объявили на военном положении, и мы завешивали окна одеялами. Каждый шорох казался подозрительным, и когда ночью в квартире раздался звонок, я, уверенная, что пришли с обыском, разорвала брошюрки, фотографии Марии Спиридоновой и похорон Баумана и спустила в уборной. Оказалось, что пришел дворник и просил плотнее завесить окна. Очень мне было обидно».
Не установить уже, насколько Лилю интересовала в кружке политэкономия, но она сразу влюбилась в Осю, навсегда, до конца жизни... Ей было четырнадцать, ему семнадцать. Виделись они на занятиях в кружке, встречались на елках, иногда ходили на Петровку кататься на коньках, пару раз танцевали на гимназическом маскараде. Образ жизни двух семейств был схож. Вечера обычно проводились дома, с детьми, горничная вносила самовар, и, сидя под шелковым абажуром, родители вслух читали им «Ниву» или «Город и усадьбу», внимательно рассматривая картинки.


Такая бурная юность

Красивая, незаурядная, общительная Лиля с пятнадцати лет вела счет поклонникам. Перелистывая сегодня дневники ранних ее лет, видишь, каким она пользовалась неимоверным успехом. Этому способствовала рыжеволосая красота, живой, общительный, но независимый характер и сексапил, который она излучала помимо своей воли.
Когда они с мамой поехали на каникулы за границу — ей было пятнадцать лет, — в Бельгии ей сделал предложение студент. Но она отказала ему, не оставив надежды, и в Москве получила сусальную открытку: замок, увитый плющом, с виньеткой «Я умираю там, где привязываюсь...». «Надеюсь все же, что он остался жив», — комментировала Лиля Юрьевна, перебирая старые бумаги.
Каникулярные поездки были для нее полны приключений: тихонько выйдя из купе, где мирно спали мама и Эльза, она до поздней ночи флиртует с офицером в коридоре, сидя на ящике с копчеными гусями (!); от дальнейших поползновений кавалер отказался, лишь узнав, что Лиля — еврейка, и утешал ее: мол, для женщины это не страшно. Вскоре они приезжают в Тифлис, и ее атакует молодой татарин — «богатый, красивый, воспитанный в Париже. Он предлагает мне две тысячи на туалеты, чтобы проехаться с ним по Военно-Грузинской дороге», — писала она в дневнике.
В Польше они живут у бабушки в Котовицах, и там ее родной дядя вне себя падает перед ней на колени и бурно требует (!) выйти за него замуж, а он, мол, все уладит с родными (?) и т.д. «Мама не знала со мной ни минуты покоя и не спускала с меня глаз», — вспоминала Лиля Юрьевна.
Сестер повезли под Дрезден, где «владелец санатория — весь в шрамах от дуэлей» засыпает ее комнатку цветами и каждый вечер к ужину ей одной подает голубую форель. Он умоляет выйти за него замуж и, хотя женат, обещает немедленно развестись, как только она даст согласие. Схватив дочерей, Елена Юльевна срочно бежала домой. Лиля же воспринимала эти довольно серьезные ухаживания как веселые приключения.
С детских лет до глубокой старости было в ней нечто, что привлекало внимание людей с первого взгляда.
«Сын шорно-седельного фабриканта-миллионера Осип Волк, — можно прочесть в ее записках, — каждый день присылал цветы, к ужасу мамы — ведь я еще была гимназистка! Он сумасшедше любил меня и хотел, чтобы я умерла, для того чтобы умереть вслед за мной, что меня совершенно не устраивало. Когда я пришла к ним в дом впервые, он водил меня по комнатам, как гид, приговаривая: картина такого-то, стоит столько-то, куплена там-то. Скульп¬тура такого-то, куплена там-то, заплачено столько-то. У него была своя упряжка; лошадь звали Мальчик. Через неделю появился О., и я прогнала Волка».
Так вот «О.», из-за которого Лиля прогнала поклонника Волка, был Ося Брик. Тот самый, в которого Лиля влюбилась в тринадцать—четырнадцать лет, надо думать, не за его знание политэкономии на занятиях в кружке.
«Ося стал звонить мне по телефону, тогда это было редкостью, — вспоминала она. — Я была у них на елке, и, провожая меня домой на извозчике, он спросил: «А не кажется вам, Лиля, что между нами что-то большее, чем дружба?» Мне не казалось, но очень понравилась формулировка, и от неожиданности я ответила: «Да, кажется». Мы стали встречаться ежедневно, но Ося испугался и в один из вечеров сказал мне, что ошибся и что недостаточно меня любит. Я больше удивилась, чем огорчилась. Но вскоре поняла, что каждую минуту хочу быть вместе с ним. Когда Ося садился на окно, я немедленно оказывалась в кресле у его ног, а на диване я садилась рядом и непременно брала его за руку. Только один раз за полтора года он как-то смешно и неловко поцеловал меня.
Летом мы с мамой собрались уезжать в Тюрингию, и расставаться с Осей мне было очень тяжело, хотя он обещал писать мне ежедневно. Я немедленно отправила ему длинное любовное письмо, еще и еще... Много дней нет ответа. Наконец, вот оно, его почерк! Бегу в сад, за деревья. Всего любезные три строчки! Почему? Я тут же разорвала письмо и бросила ему писать. Ося не удивился, он на это, видимо, и рассчитывал. Я не могла понять его поведения и очень страдала. С горя у меня начался тик, который продолжался несколько лет.
В Москве я позвонила Волку, и он радостно примчался. Я сказала, что вернусь к нему, если он достанет цианистого калия для моей подруги. Он так меня обожал, что содрогнулся, но принес. Я ему не объяснила, что у меня все разладилось с Осей и я решила не жить. Через три дня я приняла таблетки, но меня почему-то... пронесло. И только вчера мне мама открылась — заподозрив неладное, она обыскала мой стол, нашла яд, тщательно вымыла флакон и положила туда слабительное. Вместо трагедии получился фарс».
Фарс фарсом, но какая сила воли в таком возрасте!
Через несколько дней она встретила Осю в Каретном Ряду. Постояли, поговорили, Лиля держалась холодно и независимо, но вдруг сказала: «А я вас люблю, Ося».
С тех пор она это повторяла всю жизнь.
Несмотря на любовь к Осе, в эти годы у нее все же было много кавалеров, были люди, которых она как будто любила, за которых даже замуж собиралась, но как только ей встречался Ося, она тут же бросала поклонника. Ей было ясно, что никого, кроме Оси, она не любит.

И тем не менее у нее закрутился роман с учителем музыки Крейном. Развивался он вяло, и вообще этот юноша мало нравился ей, однако как-то неожиданно для них обоих, скорее из любопытства, они сошлись. Сестра героя романа вышла на кухню мыть посуду, и, пока там журчала вода, в столовой на диване это все и произошло. Как она писала в своем (уже не девичьем) дневнике, она тут же возненавидела юношу и больше с ним не встречалась. Но вышло так, что вскоре после этого единственного случая она поняла, что беременна. Это был настоящий скандал в благородном семействе, родные приняли все нужные меры, какие принимаются, когда дитя нежелательно, и поскорее отправили ее в провинцию к дальним родственникам, прервав учебу.

«Оканчивая гимназию, я так блестяще сдала математику, что директор вызвал отца и просил не губить мои способности и устроить меня на курсы Гернье. Но евреек туда не принимали без аттестата зрелости. Стала готовиться, ненавидя историю и латынь. Помню, по естествознанию меня спросили, какого цвета у меня кровь, где находится сердце и когда оно особенно сильно бьется. Я ответила, что во время экзаменов. Словом, я все сдала и поступила туда в 1909 году. На сто мальчиков было всего две девочки.
У Гернье я проучилась два семестра, но мне лень было ездить далеко, на Девичье поле, и поэтому я перешла на Архитектурные курсы на Никитской, опять сдавала экзамены. Там я увлеклась лепкой», — писала она.
Пробудет она там «всего ничего», так как весной
1911 го¬да ее уже можно было увидеть в Мюнхене, где она затеяла учиться лепке в студии Швегерле. Ее дневники, позднейшие записки и рассказы, когда на нее находило желание повспоминать, рисуют пеструю картину ее юности.

Гарри Блюменфельду было восемнадцать лет, когда она впервые увидела его у своей гимназической подруги. Он только что приехал из Парижа, куда его посылали учиться живописи. Все, начиная с внешности, было в нем необычайно. Очень смуглый, волосы черные, лакированные, брови-крылья, глаза светло-серые, мягкие и умные, выдающаяся нижняя челюсть и как будто не свой огромный, чувственный, с опущенными углами рот. Лицо беспокойное. Где бы он ни появлялся, он немедленно влюблял в себя окружающих. Разговаривал он так, что его, мальчишку, часами слушали бородатые люди. Гарри показывал Лиле свои талантливые рисунки и вдохновенно разговаривал. У них немедленно завязался роман — как же без этого? — они ездили на Воробьевы горы, а когда были деньги, ходили ужинать к «Палкину» и виделись каждый вечер. Это он посоветовал ей поехать в Мюнхен и заняться скульптурой.
В Мюнхене за ней начал ухаживать Алексей Гранов¬ский, приехавший учиться режиссуре у Макса Рейнхард¬та. (Позднее он ставил спектакли в Еврейском театре в Москве.)
«Каждый раз, когда я слышу старый анекдот про лодочника, которому надо было переправить на другой берег волка, козу и капусту, я вспоминаю подобную ситуацию в Мюнхене», — говорила, смеясь, ЛЮ.
Дело в том, что в самый разгар романа с Грановским в Мюнхен приехал Блюменфельд. Молоденькая красивая Лиля продолжала роман с Грановским, не прерывая любовных отношений с Гарри, и проявляла незаурядную сноровку (не хуже лодочника), чтобы они не столкнулись. Мастерская Грановского, ее пансионная комната и отельчик Гарри служили ей местом свиданий с этими молодыми людьми, но ни разу никто ни на кого не нарвался. Зная, что у Грановского днем репетиция, она шла в кафе с Гарри, а зная, что у Гарри занятия в студии, спокойно поднималась в мастерскую к Грановскому. Вскоре Алексей уехал, и ситуация разрядилась сама собой.
Гарри ходил к ней в студию Швегерле, ему нравилось то, что она лепила. Дома по вечерам он делал зарисовки с нее. Она стояла, лежала и сидела совершенно нагая. Страшно уставала, мерзла, ей надоедало, но она терпела, ибо рисунки были удивительно хороши и с совершенным портретным сходством.
Вообще-то Гарри приехал в Мюнхен главным образом, чтобы писать ее. Задумана была «Рыжеволосая Венера». Она должна была лежать обнаженной на кушетке, покрытой ослепительно белой, слегка подкрахмаленной простыней. «Как на блюдце», — говорил Гарри. Темно-серый тяжелый шелк густыми складками висел позади кушетки. Множество подушек, обтянутых золотой парчой. Волосы, чуть сплетенные, перекинуты на плечо. В одной руке — деревянное, с позолотой венецианское зеркало, в другой — огромная пуховка розовой пудры.
В Москве подруга Сонечка раз десять укоризненно спрашивала:
— Лиля, неужели тебя писали голой?!
Она отстала, только когда та ответила:
— Конечно. А тебя что, в шубе?
Учеба ее осталась незаконченной, ибо ей срочно пришлось уехать в Москву, где смертельно заболел отец. Судьба картины неизвестна.

* * *
И пока Лиля томно смотрелась в позолоченное венецианское зеркало, позируя Гарри, Маяковский в Москве выдержал экзамены в Училище живописи, ваяния и зодчества (ВХУТЕМАС), что на Мясницкой. «Удивило — подражателей лелеют, самостоятельных — гонят», — отметил он. Там в курилке он познакомился с Давидом Бурлюком, за которым уже шла слава «отца русского футуризма», и подружился с ним на всю жизнь.
«Маяковский тех далеких лет был очень живописен, — вспоминал Давид Давидович. — Он был одет в бархатную черную куртку с откладным воротником, шея была повязана черным фуляровым галстуком; косматился помятый бант; карманы были всегда оттопырены от коробок с папиросами.
Он испытывал огромную жажду ласки, любви, нормального человеческого сочувствия и общения. Бесконечно одинокий, страдающий, несчастный — таким он был рядом со мной. Он сильно страдал без женской любви».
«Божественный юноша, явившийся неизвестно откуда», — сказала, узнав его, Ахматова.


«А я вас люблю, Ося»

Вернувшись из Мюнхена, Лиля с кавалером пошла в Художественный Общедоступный. Узнав об этом, Брик прибежал туда, чтобы ее увидеть. На следующий день они встретились в кафе, и он сделал ей предложение, сказав: «Лиличка, не отказывай мне, ведь ты — моя весна». Это была фраза из «Вишневого сада», очевидно, она была у него на слуху — он очень любил Чехова. Лиля ответила: «Давай попробуем». Логики в его поведении она не искала.
«Мы с Осей много философствовали и окончательно поверили, что созданы друг для друга, когда разговорились о сверхъестественном. Мы оба много думали на эту тему, и я пришла к выводам, о которых рассказала Осе. Выслушав меня, он в совершенном волнении подошел к письменному столу, вынул из ящика исписанную тетрадь и стал читать вслух почти слово в слово то, что я ему только что рассказала. Наши мысли поразительно совпали», — вспоминала она.
17 декабря 1911 года Осип Максимович писал родителям: «Я стал женихом. Моя невеста, как вы уже догадываетесь, Лиля Каган. Я ее люблю безумно; всегда любил. А она меня любит так, как, кажется, еще никогда ни одна женщина на свете не любила. Вы не можете себе вообразить, дорогие папа и мама, в каком удивительном счастливом состоянии я сейчас нахожусь.
Умоляю вас только, отнеситесь к этому чувству так, как я об этом мечтаю. Я знаю, вы меня любите и желаете мне самого великого счастья. Так знайте — это счастье для меня наступило».
Из письма 22 декабря 11-го года:
«...Тебе, мамуся, прекрасно известно, что у нас с Лилей всегда было сильное влечение друг к другу, которое шло все «crescendo» в продолжение всего нашего шестилетнего знакомства. Тебе, кроме того, также известно, что два года тому назад я сделал предложение Лиле, которое не было принято, так как Лиля прекрасно поняла, что с моей стороны чувство было недостаточно серьезно. Теперь все разрешилось как нельзя лучше, я полюбил Лилю вполне серьезно и глубоко, уже не как мальчишка, а как взрослый человек, и сделал ей предложение в здравом уме и твердой памяти. О взаимной нашей любви говорить не приходится; это настолько ясно, что никаких сомнений быть не может. А не правда ли, это самое главное? Но если мы даже отвлечемся от этого и взглянем на наш брак с чисто внешней стороны, то и тут ничего более чудесного и подходящего и придумать нельзя.
Лиля, моя невеста, молода, красива, образованна, из хорошей семьи, еврейка, меня страшно любит — чего же еще? Ее прошлое? Но что было в прошлом — детские увлечения, игра пылкого темперамента. Но у какой современной барышни этого не было?
Лиля — самая замечательная девушка, которую я ко¬гда-либо встречал, и это говорю не только я, но все, кто ее знают. Не говоря уже о внешней красоте и интересности, такого богатства души, глубины и силы чувства я не видывал ни у кого».
Родители его были против этого брака, зная о необычном характере невесты и ее своенравии, но сдались на уговоры сына. Обычная история.
26 марта 1912 года отпраздновали свадьбу в семейном кругу, поскольку Лиля и слышать не хотела о венчании в синагоге. В угоду родным был приглашен знакомый раввин, который дома и произвел церемонию. Лиля надела, конечно, сильно декольтированное белое платье, но мама все же успела в последний момент прикрыть ее шалью. Был торжественный домашний обед со всеми родственниками — тети, дяди, маленькая Эльза, а кухарка много лет потом сокрушалась, что забыла подать хрен к мясу.

* * *
Маяковский в это время продолжал учиться во
ВХУТЕМАСе, дружил с Давидом и Марусей Бурлюками и их родными. Это было добрейшее семейство. Молодежь часто собиралась у Бурлюков на Бронной, читали свои сочинения, спорили, пили чай с баранками. Велимир Хлебников там дневал и ночевал. Давид Бурлюк и Маяковский много рассуждали об искусстве, и Бурлюк просвещал юношу. Они увлеченно разговаривали, гуляли по бульварам, возвращаясь из ВХУТЕМАСа домой к Бурлюкам.

Меня
Москва душила в объятьях
кольцом своих бесконечных Садовых.

И однажды Маяковский прочел стихи «одного своего знакомого». Бурлюк раскусил обман, остановился, пораженный, и понял, что перед ним гениальный поэт — так его с тех пор и представлял знакомым.
И пока Лилина кухарка бесконечно сокрушалась, что забыла подать хрен к мясу, Давид Бурлюк не забывал давать поэту 50 копеек в день, чтобы тот мог писать стихи, не голодая!

Пройдет много лет, Маяковского давно уже не будет на свете, и в 1956 году по инициативе Лили Юрьевны Союз писателей пригласит из США в Москву Давида и Марусю Бурлюков. Она хотела повидать их, обласкать, принять и отблагодарить за то, что они не оставили нищего поэта в беде. «Никакими золотыми рублями никогда не отплатить Давиду те полтинники, которые он тогда давал голодному Володе», — заметила она.

* * *
Родители новобрачных Бриков сняли им четырехкомнатную квартиру в Чернышевском переулке. Кстати, ЛЮ (Эл-Ю) — так часто звали Лилю Юрьевну, так буду называть ее и я — не любила, когда говорили «молодые» или женитьба, венчание, загс — она связывала свою жизнь с мужчиной безо всяких этаких затей. Уже тогда это ей казалось мещанством, обывательщиной, против которых она выступала всю жизнь. Но тем не менее они, как ни назови, были новобрачные, и им сняли квартиру.
Осип Максимович, окончив юридический факультет Московского университета, стал работать в фирме своего отца. В 1913 году Лиля Юрьевна ездила с ним на Нижегородскую ярмарку и в Среднюю Азию. Узбекистан ей очень понравился, она полюбила его природу, старину и особенно прикладное искусство. До конца жизни у нее в доме можно было увидеть расшитые яркие покрывала — сюзане — или цветастые набойки, расписные блюда, пиалы.
Пока Ося и его отец занимались делами, ЛЮ ходила в лавки, на пестрые восточные базары. У них был приятель-купец, а у того сын лет семнадцати, смуглый и толстый узбек. Он весь день сидел в лавке, торговал и что наторгует, то и проест. Когда он увидел Лилю, он сорвал в саду самую большую и красивую розу, поставил ее в чайник, сел на базаре и стал ждать, когда она пройдет мимо. В этот день ее не было. Он переменил воду в чайнике и ушел домой. На следующий день она опять не пришла на базар — он ждет-ждет, роза совсем распустилась, стала огромной, того и гляди осыпется. Кто-то сжалился над ним и сказал Лиле: «Пройдите завтра мимо его лавки, он очень ждет».
Роза действительно была волшебной красоты, Лиля почувствовала себя принцессой из «Тысячи и одной ночи». Она улыбнулась юноше, и он был счаст¬лив.

В Москве, поджидая мужа из конторы, Лиля украшала дом, готовила что-то изысканное, красиво укладывала фрукты, тщательно одевалась, распускала по плечам ярко-рыжие длинные волосы или сооружала из них причудливую прическу, украшая ее фазаньими перьями. От отца Брика у нее было много крупных красных кораллов, из которых она комбинировала украшения и которые любила до конца жизни. При этом, не жалея, широко их дарила. Одно из ее коралловых ожерелий перепало Марине Цветаевой, но об этом — позже.
Вечерами они с Осипом Максимовичем музицировали в четыре руки или читали вслух Гоголя, Чехова, Достоевского, по-немецки Гёте, Фрейда или «Так говорил Заратустра». Особенно они любили — вопреки многим — «Что делать?» Чернышевского, и любили этот роман до конца жизни. Брик был страстным библиофилом, вскоре они обросли книгами и заказали экслибрис. Вместо обязательной надписи на рисунке «Из книг...» Лиля придумала целующихся Франческу и Паоло, книгу, выпавшую из их рук, — и надпись: «И в этот день мы больше не читали». Этим экслибрисом они еще долго украшали свою библиотеку.

С началом Первой мировой войны в Москву стали прибывать партии раненых с фронта. При каждом госпитале организовывались краткосрочные курсы сестер милосердия, и Лиля с сестрой Брика Верой поступили на них при 1-й городской больнице. Уже через несколько дней они сменяли сестер из терапевтического отделения, а недели через две были назначены в перевязочную. При всей ее брезгливости она выполняла любую перевязку, выносила судна и удивлялась, как раненые с ампутированными ногами играли в карты и звали ее составить им компанию. У нее же при взгляде на них глаза были на мокром месте.
Работала она там, пока осенью 1914 года они не уехали в Питер, где Брик по протекции знаменитого тенора Виталия Собинова, дабы не идти на фронт, поступил на службу в автомобильную роту; он перестал интересоваться делами отцовской фирмы, хотя деньги на жизнь шли именно оттуда.
Пир во время чумы, который царил тогда в столице, втянул в свою орбиту и Лилю с Осей, главным образом ее — Осип Максимович больше любил книги и шахматы. Лилю же охотно приглашали, поскольку она была элегантна и умела рассуждать об искусстве. Круг их знакомых и в Москве, и в Петрограде был далек от литературы. Это были коммерсанты, денди, завсегдатаи ресторанов, любители танго, модные актрисы — прототипы героев будущего фильма Феллини «Сладкая жизнь». Встречались и нувориши, и дамы полусвета, про одну из них, какую-то Любовь Викторовну, ЛЮ писала в своих позднейших записках: «Мы завтракали втроем с князем Трубецким, жуликом и проходимцем. Я ее спросила: «Любовь Викторовна, говорят, вы с мужчинам

Рецензии Развернуть Свернуть

Книги. Для себя

00.00.1999

Автор: Алексей Каменский
Источник: Автопилот №10


Говорят, да и по фотографиям видно, что Лиля Юрьевна была совсем даже не красавица. Но стоило ей посмотреть на тебя попристальнее своими ореховыми глазами и улыбнуться, как… В этом же роде и книжка. Скучающе-брезгливый взгляд (невзрачная, и вообще на эту тему писано-переписано) незаметно переходит в перелистывание, и вот уже тебя от нее не оторвать. Секрет, наверное, в том, что скандальные разоблачения надоели — по крайней мере, в литературе. Уже не так интересно про работу Лили Брик в КГБ и ее зловещую роль в невыдаче поэту выездной визы. И даже любопытство насчет того, был ли Осип Максимович импотентом или у него все же обычно получалось, затихает. Остается колорит 20-30-х годов и история ЛЮ, всю жизнь прожившей в разных любовных треугольниках и почему-то имевшей абсолютную власть над мужчинами. Интересно, что, несмотря на все подлинные письма, записки и стихи, большой объективности в книге не чувствуется. В. В. Катанян (так сказать, пасынок Л. Брик: она жила с его отцом), бедняга, и сам не совсем равнодушен к «мачехе». Впрочем, кто же был к ней равнодушен? И нужна ли объективность, когда речь идет о Лиле Брик?

Отзывы

Заголовок отзыва:
Ваше имя:
E-mail:
Текст отзыва:
Введите код с картинки: