Капкан для птиц

Год издания: 2012

Кол-во страниц: 208

Переплёт: твердый

ISBN: 978-5-8159-1123-9

Серия : Биографии и мемуары

Жанр: Воспоминания

Доступна в продаже
Цена в магазинах от:   210Р

Светлана Богословская, врач обычной районной больницы из небольшого городка в Курской области, была обвинена в должностном преступлении, которого не совершала, попала на три с половиной года в тюрьму, а потом на зону, сохранила в нечеловеческих условиях человеческий облик и, выйдя на волю, просто описала свою историю. Она не хочет никого пугать, злить или звать на баррикады, она просто уже не может молчать. Это подлинная история, в ней даже сохранены имена.

Как резко может измениться человеческая жизнь. За одну секунду. Эта секунда делит всю жизнь на «до» и «после». Сказали бы мне раньше, счастливой, успешной, что будет тяжелый развод с мужем, а затем вся моя жизнь полетит в тартарары, вплоть до тюрьмы, — я бы не поверила.

Люди как карандаши – каждый рисует себе жизнь сам. Кто-то ломается, кто-то тупит, а кто-то затачивается и рисует жизнь дальше.

Почитать Развернуть Свернуть

Даже в тюрьме, через решетку, видны звезды.
Инок Всеволод Филипьев «Гость камеры смертников,
или Начальник тишины»

Напрасно ставят капканы на пути тех,
у кого есть крылья.
Викентий Потапов «Капканы»
     

…Где-то за стеной глухо щелкнул затвор. Я стояла посреди маленькой, тускло освещенной и грязной комнаты, все еще не понимая, что это камера. И что, войдя сюда, я не скоро смогу выйти обратно. Я не ощущала под своими ногами ледяного пола и широко раскрытыми глазами смотрела на стоящего передо мной мужчину. Высокого, широкоплечего, с приятными, но в то же время пугающими чертами лица. «Вот никогда бы не подумала, что женщины в тюрьме содержатся в одном помещении с мужчинами», — пронеслось у меня в голове.
—    Леха, — скорее просопело, чем проговорило то неопознанное, что находилось на расстоянии вытянутой руки.
—    Света, — с трудом выдавила из себя я.
Но, увидев на лице новоиспеченной соседки смятение, Леха произнес:
—    Надька я. Надька Дерюгина.
Я застыла в удивлении. Надька продолжила:
—    Я «кобел». То есть мужик, хотя и в женском теле.
От последних слов мне не полегчало, а стало еще хуже. Кобел?! Я и слов-то таких не слышала. И видеть не видела таких… андроидов, сексоидов, сексдаунов, или как их, забыла с перепугу, там еще называют. Голубые? Розовые? Опять не то. Гомосексуалисты. Или лесбиянки? Нет, опять, наверное, не то. Да какая мне разница?.. Мне-то зачем это нужно? Какое это отношение имеет ко мне?! Мужик, баба — пусть сами разбираются. Мне сейчас не до этого. В любой другой обстановке меня бы непременно заинтересовало знакомство с человеком нетрадиционной ориентации. Будучи любознательной от природы, я не упустила бы шанса расспросить обо всем. О чем можно. А заодно и о чем нельзя.
В любой другой день. Но только не сегодня.

***
Сегодня был мой день рождения. Проснувшись в объятиях замечательного, необыкновенного и безумно любимого мужчины, я и не предполагала, что готовит мне грядущий день. К сожалению, Вячеслав (так зовут моего мужчину)
в этот день рано утром должен был уехать в Москву по делам. Я уже привыкла, что рядом со мной необычный мужчина. Деловой, активный, жизнерадостный. Постоянно ездит, летает. Дела. Бизнес. Можно расписать две страницы его положительных качеств, но cейчас я назову только одно из них. Надежность. Всегда, когда он уезжает, я уверена, что он обязательно вернется.
В это утро все было как обычно. Утренние поцелуи, неизвестно откуда появившиеся на моей прикроватной тумбочке розы. Будильник уже в третий раз разрывал утреннюю тишину, но мы продолжали шуршать под одеялом, так не хотелось расставаться. «С любимыми не расставайтесь, — почему-то промелькнуло у меня в голове. — И каждый раз на век прощайтесь». Вторую часть фразы моя интуиция послала далеко-далеко. Ко мне эта фраза не относится. Относится ко всем, только не ко мне. Хватит с меня душевных травм. Только начали подживать, затягиваться.
Я быстро вскочила с постели, завязывая на ходу халат. Форточка хлопнула, и из окна ворвался в квартиру незабываемый запах весеннего утра. Сегодня 3 мая. В этот день обычно еще прохладно. Белые облака цветущей черемухи колышет юный весенний ветер. Весна — это всегда надежда. Надежда на перемены к лучшему.
Быстро выпита чашечка утреннего кофе. Пора, надо спешить. Дела. Будучи успешным бизнесменом, Вячеслав все всегда держит под чутким контролем. Вот и сегодня была просто работа, но столь важная, что я не чувствовала себя ущемленной в день своего рождения. И твердо знала, что он примчится домой при первой возможности.
Проводив Вячеслава, я забралась под одеяло, которое еще хранило тепло и запах счастливой ночи. На работу к восьми, можно еще часок вздремнуть, понежиться. Утренний Морфей быстро перенес меня в мир бессознательного,
я сладко задремала. Но вдруг что-то резко подняло меня
с кровати. Я вскочила и закричала. Страх. Потом я не сразу вспомнила, что мне тогда приснилось. Огромный серый дом с маленькими окнами. Высокий забор, по которому вьется виноград. И ни одной двери. Ужас! Мне стало так страшно!..
Хватит валяться в постели. Холодный душ, и срочно на работу. Там у меня исчезают все плохие мысли, потому что на работе думаешь не о себе, а о людях. Об их здоровье и жизни. Я уже больше двадцати лет работала в городской больнице врачом-терапевтом.
Собрала пакетик с продуктами: вдруг выдастся минутка попить чайку с коллегами в честь дня рождения.

***
Оцепенение понемногу проходило, и первое, что пришло мне, плохо соображающей, на ум, это что путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Я протянула Лехе пакет с продуктами, который рано утром собирала на работу.
— Круто! — сказал Леха, рассматривая фрукты. —
Я таких даже не видел. Что за плоды? Адамово дерево?
У него все время один Адам был на уме. Я тоже много чего в жизни не видела, коблов, например. «Да, будет о чем поговорить долгими вечерами», — продолжал язвить мой неугомонный мозг.
Тут ко мне внезапно вернулся дар речи, и я задала очень умный, на мой взгляд, вопрос:
—    Мне тебя как называть — Надей или Лехой?
—    Называй как хочешь, мне все равно.
—    А все же, как тебе больше нравится?
—    Леха вообще-то. Простите, мадам, я забыл про скатерть.
Леха постелил на нары не очень чистое полотенце и продолжал выкладывать на него продукты.
—    Кто тебе такую крутую «дачку» (передачу) загнал?
Я тогда совсем плохо разбиралась в блатном жаргоне
и не сразу уловила смысл сказанного. Но потом до меня дошло. Кто, кто! Конь в кафтане, который бросил козу
в сарафане. Мой мозг колобродил, сопротивлялся ситуации. Я не говорила этого вслух, но в голове роилось огромное количество мыслей. Одна мысль бежала, перегоняя другую. Как дети? Как родители? Как они там? Трудно им сейчас. Это мне хорошо: развлекаюсь с Лехой. А им сейчас очень плохо. Мысли продолжали носиться в голове на огромной скорости. Но мысль о хорошем постоянно догоняла мысль о плохом, входила с ней во взаимодействие, непременно побеждая. Потом в душе наступал покой, и внутренний голос как будто говорил: «Все будет хорошо!» Как давно
я не читала сказок! Сказки нужно читать в любом возрасте. Читать и верить в сказки. Тогда легче будет восприниматься реальность. Тяжелая реальность.
—    Знаешь, Леха, у меня сегодня день рождения. Праздника так и не получилось, — прогнав плохие мысли, вернулась к реальности я.
—    Как это «не получилось»? Смотри, какая поляна накрыта, ну а музыкальное сопровождение — организуем.
Леха пробарабанил по своему животу, потом по нарам, потом по своим надутым щекам. Затем перевернул тюремную кружку, взял две ложки и исполнил какой-то гимн.
«Пир во время тюрьмы, есть в этом что-то нездоровое», — как профессиональный врач поставила диагноз я.
Потом откуда-то появилась заточка (заточенный конец ложки). Ею Леха все ловко разрезл, что-то на что-то намазывал. Ел красиво, не спеша и очень аппетитно.
—    Давай хавай, не гони, а то можешь загнаться.
Леха давал мне, оказывается, ценные советы, значения которым я в то время еще не придавала. Я постоянно смотрела на дверь. Мне казалось, что она скоро откроется.
—    Не смотри туда. Ты здесь. Поняла? Здесь. Тормоза очень редко открываются. Не жди.
Я стала привыкать к речи Лехи и даже кое-что понимать: «тормозами» называются, очевидно, тюремные двери. Леха продолжал смачно жевать, поглаживая себя по животу, в перерывах что-то рассказывал и сильно хохотал. Стремительно вырванная из одной среды и брошенная
в другую, я просто не понимала, над чем он так заливисто смеется.
—    Ты по какой статье заехала? — как-то вдруг спросил сосед по тесной камере.
—    Не знаю, — честно ответила я.
—    А как взяли-то? Чем вертела? На чем спалилась? Хлопнули как? — посыпался на меня вал Лехиных вопросов.
Я поняла, что не могу ответить ни на один из них, так как сама не знаю ответов.
—    Отдупляйся, не в сказку попала, — решительно подвел итог разговору Леха.
Мне почему-то показалось, что он обиделся на меня. Позже я поняла, что именно в этот момент в меня магическим образом начал вселяться дух арестантской солидарности. Я неожиданно для себя произнесла:
—    Хлебаешь с человеком из одной миски и не знаешь, чего от него ожидать.
—    Это ты про меня, что ли?
Я не подумала, что Леха примет мои слова на свой счет, но с этого момента поняла, что нужно обдумывать каждое слово, произнесенное в этих стенах.
—     Нет, Леха, предали меня мои люди.
—    Думаешь, меня не предавали? Предали — значит, это не твои люди. Вычеркни их. Придется еще друг другу в глазки посмотреть.
—    Когда, Леха? — со слезами на глазах спросила я.
—    Запомни мои слова. Тебе от них обязательно станет легче. Срок — это еще не вся жизнь. Срок, как бы он велик ни был, имеет одно хорошее свойство: он когда-то да заканчивается. Отсюда возвращаются. Бери пример с меня. Не загоняйся.
Леха второй раз произнес это непонятное слово. Только теперь дошел до меня смысл: это что-то вроде тюремного диагноза, который на медицинском языке звучит так: «Не впадай в депрессию, надейся на лучшее».
—    Не твое это место. У меня глаз наметанный. Сюда или один раз попадают, если случайно, или не выходят отсюда никогда. Я думаю, ты здесь случайно. А вот я здесь прописался.

***
Мы всегда с дочерью загадывали на розы. В том, что дядя Слава приедет с розами, никто не сомневался. Но какого цвета они будут? Дочь загадала на розовый цвет, но
в первый раз ошиблась. Я не придала тогда суеверного значения цвету: розы оказались желтые. Мысли меня так
и тянули туда, по ту сторону серого высокого забора, который только сегодня утром мне приснился. Мы часто не придаем значения каким-то мелочам. Сны, суеверия… Но иногда происходит такое, во что нельзя не поверить. Вьющийся виноград — это колючая проволока.

***
Я опять отвлеклась. Леха рассказывал очень интересные вещи.
—    Думаешь, я всегда таким был? Я ведь обычной девчонкой рос, как все. И в куколки играл. И в сказки верил. Только в жизни и в доле женской рано разочаровался. Расхотелось мне бабой быть. Даже все платья в печке спалил. Я тогда мужиком еще не стал, но баба во мне уже померла. Понял я, что по каким-то неписаным законам мужикам все можно, а баба не человек.
—    Я с тобой не согласна, — зачем-то сунулась со своим я.
—    Еще бы, ты, наверное, в нормальной семье росла. Мать. Отец. Институт. Замужество. Дети. Верно ведь?
—    Да, — подтвердила я Лехины подозрения.
—    То-то и оно. А мне рано повзрослеть пришлось. Матери моей, видно, одного душегуба, папаши моего, мало показалось. Так она еще раз решила замуж выйти, за козла похлеще. Гад надирался вечно в стельку, орал как потерпевший. По дому чуть не строем ходили. Нож свой охотничий из голенища сапога достанет и трясет им, мол, всех порежу. А однажды избил меня сильно: видите ли, жрачку ему холодную поставила на стол. Еле вырвалась. Убежать-то убежала, а идти куда? Жил у нас в деревне один мужичок одинокий, до баб любитель. Сашкой звали. Я с детства крупной была, выглядела старше своих лет. Сашка этот намеки мне всякие не раз делал. Вот я и пошла к нему. Принял, даже с радостью. Так я стала у него жить. Ну, с ним
в смысле. В двенадцать лет замуж вышла.
—    В двенадцать? — в ужасе переспросила я.
—    Ну да, а что? Рано, конечно, согласна. А куда мне было деваться? Этот козел-отчим все равно рано или поздно изнасиловал бы меня, да еще и грохнул бы, чтобы ментам не сдала.
—    А мать?
—    А что мать?.. Она его еще больше, чем я, боялась.
А Сашка добрый был, никогда меня не обижал, наоборот, хвалил, хозяюшкой называл. Обещал, как подрасту, жениться на мне по-настоящему. Я влюбилась тогда в него по уши.
—    И что, все в деревне знали про вас и молчали?
Глупый вопрос о молчании в русской деревне, глупый.
—    Молчать-то молчали, да не все. Нашелся доброжелатель, в «район» написал. Я ведь несовершеннолетней была. Сашку за решетку грозились отправить. Но я им прямо заявила, что домой не вернусь, а упекут в интернат — убегу. Мне с Сашкой очень хорошо, я люблю его, а он меня. Недолго они к нам цеплялись. Отвязались в итоге.
—    Слушай, Леха, а что ты про Сашку все «был» и «был»? Он что, умер, что ли?
—    Да нет, до сих пор живехонький. Но тогда мне показалось, что лучше бы он умер. Однажды я в райцентр поехала по делам по всяким, по магазинам. К нам в то время цыгане забрели тряпками торговать. Одна цыганка к Сашке зашла, короче, не знаю, как у них там все случилось, только я из города раньше времени приехала, а мой Сашка эту хреновую девку пялит прямо в нашей постели. Закипело все у меня внутри.
—    А Сашка что? — пыталась добраться до истины я.
Леха был сейчас таким, каким был на самом деле. Ранимым. Обиженным. Без эпатажа.
—    Сначала Сашка извиняться стал. Потом объяснил, что мужикам можно намного больше. Позволено даже изменять. А вот женщинам — нет. Потом снова просил простить.
—    Ты не простила?
—    Простила, если бы он эту бабу любил. А то не успел увидеть — и в койку. Противно. Короче, я к матери и этому уроду-отчиму вернулась.
—    Приняли?
—    Куда же они денутся.

***
Понимала я тогда Леху? Скорее всего, нет. Все это было чуждо мне. Зачем я всем этим интересовалась? Наверное, отвлечься хотела от дурных мыслей, которые терзали мой мозг. Родители, конечно, накрыли праздничный стол и ждут меня. А меня нет. Сегодня я не приду. Как они, старенькие, переживут это? А дети, одни, без отца и матери? Одни
в этом огромном, безумном, пугающем мире.
До меня начало понемногу доходить, где я. Мы очень долго болтали с Лехой, а за дверями стояла какая-то страшная, угрожающая тишина. Бросили за решетку и забыли. Я — мать двоих детей. По какому праву они разлучили нас? Я всегда была рядом со своими детьми. Главное в воспитании детей — быть им другом. Они понимали, слушались меня. Поймут ли теперь? Смогу ли я им когда-либо объяснить, что произошло? Смогут ли поверить мне?

***
Я приземлилась из своих воспоминаний на тюремные нары. На всякий случай больно ущипнула себя за мочку уха. Сережек нет. Сняли всё. Всё, что с вас не сняли грабители, снимут сотрудники милиции. Даже крест сняли.
Я просила их оставить крест, говорят, что крест — украшение. Сняли бюстгальтер, вытащили шнурки, забрали пояс. Дескать, боятся, что повешусь. За меня не бойтесь, бойтесь за себя. Бойтесь Бога, что же вы делаете! За что крест сняли-то? За что?! Опять это вечное «за что»…
Снова вспомнила детей, и назрел вопрос Лехе:
—    Леха, а ты учился в школе?
—    Бросил, загулял после развода с Сашкой, в тринадцать лет. С подругами постарше, разумеется. Домой вдрибадан являлась, а иной раз вовсе не приходила. Так, пришла один раз подшофе, а мать воет, платок к лицу приложен.
Я когда платок убрала, оказалось, глаза нет. Вытек. Крышняк мне тут и сорвало! Я от ярости обезумела, а эта мразь, отчим, преспокойно храпит на диване. Достала я у него из сапога его любимый нож и давай кромсать. Десятка три ударов нанесла, а потом еще и глотку перерезала. Для надежности, чтоб точно не встал. Мать в ментовке все на себя брала, меня выгораживала. А в итоге мы с ней вместе загремели. Групповуха. Ей десятку влепили, а мне, как малолетке, пятерку. Мать до сих пор свой срок мотает.
Как резко может измениться человеческая жизнь. За одну секунду. Эта секунда делит всю жизнь на «до» и «после». Сказали бы мне раньше, счастливой, успешной, что будет тяжелый развод с мужем, а затем вся моя жизнь полетит
в тартарары, вплоть до тюрьмы, — я бы не поверила.

***
Сегодня, в день моего рождения, пришла я на работу
в поликлинику при больнице. Полный коридор. Очередь, как всегда. Вдруг распахнулась дверь и вошли двое. Они не предъявили никаких документов, а просто сказали:
—    Вы находитесь в международном розыске. Вы арестованы.
—    Я нахожусь в своем рабочем кабинете, я никуда не пропадала.
Мои слова не были услышаны. Они прекрасно знали, что я никуда не пропадала. У меня даже подписки о невыезде не было. Надели наручники и провели меня через толпу изумленных больных. Кто-то даже сказал вслед: «А больных принимать сегодня будете?» Было похоже на маски-шоу. Никто не верил своим глазам, больные знали меня по двадцать лет. Подозревала ли я сегодня утром, как резко изменится моя жизнь?

***
После рассказа Лехи об изувеченном теле и перерезанном горле (для надежности — с фонтаном крови) меня бы стошнило, если бы я не была врачом. Я очень долго привыкала к виду крови. Но, как говорят, трудно первые пять лет, а потом человек ко всему привыкает. Леха не бравировал, но выставлял свой поступок как мужественный, мужской, избавил-де мать от тирана. Он говорил простым, человеческим языком, очень искренне, правдиво. Хотелось ему верить
и хотелось его пожалеть. Теперь мне по крайней мере стало ясно, что делает в тюрьме он. Но что делаю в тюрьме я?
По довольному лицу Лехи было видно, что он наконец-то наелся. Отвалился от стола. Мурчал от удовольствия.
—    Да, мадам, я обещал вам музыкальное сопровождение нашего с вами праздника.
Что-то я не поняла, день рождения ведь вроде у меня. Похоже, Леха считает праздником мое появление тут. Конечно. Такие люди попадают в здешние места нечасто. Их здесь, оказывается, называют «пряниками». Я стала Лехиным пряником. Он в кои веки наелся досыта и, конечно же, считает сегодняшний день нашим праздником.
Леха долго распевался, настраивал инструменты. Камерный оркестр… Поправлял бабочку на воображаемом фраке. Потом вышел на середину камеры, еще раз откашлялся и торжественно, как конферансье, объявил:
—    «Мендельсоновские дела». Песня тюремная. Слова печальные. Автор неизвестен.
Потом, спустя много лет, я узнала, что автор слов и музыки и исполнитель — Сергей Наговицын, но в то время
я была далека от шансона. Вернемся в темную, грязную, прокуренную камеру, где выступает артист Леха.

Мендельсоновские дела
Напевает колесный стук.
Взяли прямо из-за стола,
Измарали в кровь фату.
Помню только скамью и суд,
Помню, дождик все «кап» да «кап».
И теперь мой душевный зуд
Утешает родной этап.

Спят котлы и фонарики в спецвагонах,
Автоматы в служебниках,
Пацаны, им по двадцать лет, в погонах
И друзья их в ошейниках.
Только мне не до сна:
Вспомнил мать, Иринку,
Вспомнил яблоню у реки.
И бегут в голове моей картинки,
И бегут километрики.

С центра музыку заказал,
Всей деревне гулять велел.
Детям «стольники» раздавал,
Денег тратил, не пожалел.
Гривы в ленточках у коней,
И гостями полна изба.
Все как надо, как у людей,
Но сыграла ва-банк судьба!

Мендельсоновские дела
Напевает колесный стук.
Взяли прямо из-за стола,
Измарали в кровь фату.
Помню только скамью и суд.
Помню, дождик все «кап» да «кап».
И теперь мой душевный зуд
Утешает родной этап.

…Я вздрогнула от прикосновения. Видимо, пока Леха пел, я задремала. Открыла глаза и увидела парня. Он сидел рядом и гладил меня по руке.
—    Леха, ты чего? — испуганно спросила я, а в голове пронеслось: «Только этого мне не хватало!»
—    А ты красивая, ты мне нравишься.
От этих слов у меня внутри похолодело. Очень близко
я подпустила к себе этого человека, которому подходило не слово «этот» или «эта», а, скорее, «это». Получеловек-полузверь. Полумужчина-полуженщина. Стоп. За что я его так обижать стала, что он мне плохого сделал? Совсем недавно он мне даже нравился: своей искренностью, достойным поведением. Он никого не ругал, не винил, не сетовал на свою судьбу. Он радовался жизни — такой, какая у него была, радовался дню, посланному ему, пище. Мне, в конце концов. А самое главное — он старался скрасить мое одиночество, устроил мне праздник вопреки всем моим сегодняшним печалям. И учил радоваться жизни. Принимать с благодарностью жизнь сегодня, не ругать день вчерашний и не бояться дня завтрашнего.
Хотела я обидеться на Леху, но тут же простила ему его дерзкий поступок.
—    Ногти у тебя красивые, — сказал Леха.
—    Наращённые, гелевые, — ответила ему я.
—    А волосы? Парик, что ли?
—    Нет, волосы свои. Леха, пожалуйста, только без глупостей, — и я забилась в дальний угол камеры.
—    Да ты не дрейфь! Не трону. И вообще, я женат, — торжественно заявил Леха.
—    В каком смысле «женат»?! — изумилась я.
—    В самом прямом. Причем во второй раз. В первый не повезло: овдовел. Ты знаешь, почему Венера Милосская — без рук? Хотела мужика удержать. Руки себе оторвала, но не удержала. Ушел.
—    Леха, я все равно теперь, наверное, не усну. Расскажи. Никогда о таком не слышала.
—    Ну, слушай, раз интересно, — ответил Леха и начал свой рассказ.
После того как Надя столкнулась с изменой Сашки, после того как он ей прямо заявил, что предательство и измена мужчинам простительны, после того как в ней окончательно погибла женщина, произошло то, что определило ее дальнейшую судьбу.
На зоне Надя встретила Алену. Она оказалась слабым
и беззащитным существом, которому было ни за что не выжить в этих суровых условиях без покровительства кого-то сильного и бесстрашного. Такой была Надя. Острая на язык, с глазами, полными решимости, и тяжелым кулаком в придачу. Поначалу все кому не лень обижали слабенькую Аленку. Но Надя взяла ее под свою опеку, разогнала всех обидчиков, и больше девчонку никто не трогал.
А однажды Аленка заболела. Наде было безумно жаль девчушку. Она присела рядом и стала гладить Аленку по волосам. Затем взяла ее за руку. Аленка испуганно открыла глаза, но, увидев, что это Надя, успокоилась и опять задремала. Девушка посидела еще какое-то время, а когда собиралась встать, чтобы уйти, Аленка вдруг прошептала: «Надя, не уходи, пожалуйста. Мне очень хорошо и спокойно, когда ты рядом». Надя почувствовала непреодолимое желание обнять Аленку, оградить от всего злого и жестокого, что было вокруг. Как будто читая Надины мысли, Аленка сама потянулась к ней. В это самое время в Наде проснулось желание, возникли те ощущения, которые она испытывала раньше только рядом с Сашкой. Все внутри перевернулось, она ничего не понимала и даже испугалась этих новых чувств. Но инстинкт, желание оказались сильнее. Надя неуверенно стала ласкать Аленку, гладить ее лицо. Ей безумно захотелось поцеловать девушку в губы. Осторожно и очень медленно она прикоснулась к этим губам и вновь почувствовала нечто необычное. Поцелуй не походил на те, к которым она привыкла, Аленины губы были такими мягкими, нежными, теплыми, что закружилась голова. Аленка сначала замерла. Для нее это было столь же неожиданно. Но затем, вероятно, так же поддалась инстинкту, ответила на поцелуй…
Я слушала Леху, и перед моими глазами возникал как будто совершенно другой человек. Он говорил про Аленку с такой нежностью, с такой заботой и лаской, с такой огромной любовью, какую нечасто встретишь в обычном мужчине. Но почему-то голос его звучал очень грустно.
Я не решилась перебить его вопросом, и Леха продолжил свой рассказ.
Это была самая чудесная ночь в жизни Нади. Счастливая Аленка уснула на ее плече, а сама Надя так и не смогла уснуть до утра, боялась даже пошевелиться, чтобы не разбудить Аленку. Она проснулась с очаровательной, слегка лукавой и смущенной улыбкой. Тогда Надя спросила:
—    Аленушка, а какое мужское имя тебе нравится больше остальных?
—    Леша, — ответила Аленка.
—    Почему именно Леша? — Надя почувствовала, как
в душу закрадывается ревность.
—    Не знаю, просто всегда мечтала, что так будут звать моего мужа.
Надя облегченно вздохнула и, протянув Аленке руку, сказала:
— Давай познакомимся. Меня зовут Леха.
—    Аленушка, — ответила подружка, и они обе громко рассмеялись.
Так Надька Дерюгина стала Лехой — женщиной от природы, но мужчиной по духу и поведению.
—    Леха, а что же произошло дальше? Как ты стал вдовцом? — cпросила я.
По всему было видно, что Лехе очень нелегко вспоминать, как он потерял Аленку, но он все же продолжил свой рассказ.
Дни понеслись практически незаметно, полные счастливой семейной жизни. Лехе доставляло огромное удовольствие заботиться об Аленке, он ощущал себя удивительно сильным, а Аленка была замечательной хозяйкой. Кормила Леху, стирала, всячески о нем заботилась. Леха отдавал Аленке все заработанные деньги, точнее то, что на зоне считается деньгами: чай, кофе, сигареты.
Но счастье оказалось недолгим. Несмотря на всю заботу, Аленка словно таяла на глазах. На все вопросы
о здоровье отвечала, что все в порядке, но Лехе не давали покоя ее нездоровый румянец и непрекращающийся кашель. Пришлось настоять на посещении санчасти. «Лепила» (так на зоне называют врачей) объявил как приговор: «Туберкулез, причем в очень запущенной форме, необходима госпитализация».
—    Все будет хорошо, Лешенька, я обязательно поправлюсь, ты не волнуйся, родной!
Аленка пыталась успокоить Леху, он это понимал. Ему и самому хотелось верить, но он слишком хорошо знал эту болезнь, на зоне от нее умирают очень часто.
С огромным трудом все же удалось добиться разрешения навещать Аленку в больничке, но визит получился,
к несчастью, первым и последним. Леха вошел в палату, где лежала его Аленушка. И без того очень худенькая, она стала почти прозрачной. Глаза горели каким-то лихорадочным блеском. Увидев Леху, Аленка очень обрадовалась
и улыбнулась, хотя улыбка получилась вымученная.
—    Как хорошо, что ты пришел, — не без труда проговорила она. — Я тебя очень ждала, знала, что придешь.
Они выкурили одну сигарету на двоих. Возле постели Аленки стоял алюминиевый таз, в который она сплевывала кровавые сгустки всякий раз, как захлебывалась в приступах удушающего кашля. Леха ощущал почти физическую боль от собственной беспомощности и от осознания того, что это конец.
Аленка на время перестала кашлять и положила голову на колени к Лехе. Он гладил ее волосы, как тогда, в первый раз, и, как тогда, Аленка притихла и уснула.
Тут Леха на мгновение замолчал, и по его щеке покатилась слеза, но он поспешно смахнул ее, а я сделала вид, что ничего не заметила.
Потом пришла медсестра и хотела разбудить Аленку, чтобы сделать ей укол, но Аленка так и не проснулась.
—    Я ее очень любил, — закончил свой рассказ Леха.
—    Ты, наверное, очень тяжело переживаешь ее уход? — задала я неделикатный вопрос.
—    Если сама когда-нибудь любила и теряла, то поймешь.
Леха замолчал. В камере повисла тишина, но тут, как будто в насмешку, из-за двери донеслась музыка: на «продоле» (так называется тюремный коридор) включили радио. Кому-то там, за тяжелой металлической дверью, было весело, но только не нам с Лехой. Он вспоминал свое, а я, после его рассказа, — свое. Осознание происходящего ко мне так и не пришло, в голове — винегрет. Тут было все: страх перед неизвестностью, горечь и обида на несправедливость, нестерпимая боль от предательства тех, кого считала друзьями, и вдобавок ко всему — сосед Леха. Душещипательный рассказ, конечно, не оставил меня равнодушной, но
я ни на секунду не забывала, что рядом все-таки убийца, да еще необычной сексуальной ориентации.
Боже, как же хочется спать!.. Какой тяжелый, длинный день, с огромным количеством новой информации, отрицательными эмоциями, вымотанными нервами! В конце концов сон взял верх над страхом. В ушах послышался стук колес того поезда, о котором пел Леха, и слова песни: «Вспомнил мать, Иринку, вспомнил яблоню у реки. И бегут в голове моей картинки, и бегут километрики». Я заснула.

***
Какая прелесть! Какой стиль! Кто же архитектор?..
—    Интересно, кто это все создал? У князя Барятинского явно был вкус, — говорила я, рассматривая дворец
в Марьино.
—    Я не понимаю, зачем ты пошла в медицинский, ты же архитектор от природы, — говорила мне Нина. — И вообще, ты не забыла, зачем мы сюда приехали? Отдыхать. Давай договоримся сразу, здесь ты не врач, а я не судья. Мы просто женщины. Вокруг столько интересных мужиков.
Я огляделась по сторонам. На площади у дворца было пусто. Раннее утро, дворец еще спит.
—    Где ты мужиков увидела? Размечталась… Где их взять-то?.. А, кстати, какой нужен? Любой от тридцати до шестидесяти?
—    А тебе какой нужен? — в свою очередь задала мне вопрос Нина.
В то время этот вопрос для меня был очень болезненным. Прошло уже восемь месяцев после развода, а я продолжала лить горючие слезы по своему бывшему мужу. И чтобы немного залечить душевные раны, мы с Ниной и придумали эту поездку в Марьино. На мужчин посмотреть, себя показать. Нина тоже была не замужем.
Я не долго думала над вопросом и сказала первое, что пришло на ум:
—    В дорогих очках и чистых ботинках.
И мы обе рассмеялись. Да, очень трудно, выйдя замуж
в девятнадцать лет, прожив с мужем двадцать три года, родив двоих детей, развестись. У меня бы не хватило сил. Он сам сделал это. Через одиннадцать дней после моей операции. Ладно, не будем о грустном. Слезы. Слезы. Слезы. Бесконечные слезы. Хватит! Надо начинать новую жизнь. Не ради себя, а ради детей: вон как мучаются, глядя на меня. Страдания, конечно, очищают душу, но страдать можно не более трех дней, иначе организм разрушит депрессия. Взяли себя в руки. Лицо нарисовали, зажгли огоньки в глазах — и вперед! Подумаешь, муж бросил, ну
и что?! Необходимо развлечься, — назначила я себе лечение.
Справившись с формальностями при поселении и распаковав багаж, я пошла знакомиться с окрестностями. Настоящая, белая зима. Чистый снег и тишина. Необыкновенно красивый парк был прекрасен и зимой. Чудное озеро отдыхало

Рецензии Развернуть Свернуть

Светлана Богословская. Капкан для птиц

09.04.2012

Автор: Николай Александров
Источник: http://echo.msk.ru/programs/books/876739-echo/


Издательство «Захаров» выпустило книгу Светланы Богословской «Капкан для птиц». Автобиографические заметки или документальный роман. Суть его достаточно красноречиво передает следующий диалог: «-- Дело заказное, -- не скрывая, говорил мне полковник. – Я уверен, что ты не виновата, но знаешь, как можно повернуть?..
-- Как можно посадить невиновного человека? – продолжала искать правду я у следователя.
-- Легко, -- отвечал мне он, не стесняясь».
Все остальное – тюремный антураж, приметы и обычаи лагерного мира. И вот что печально – книга Светланы Богословской не случайная история, а, кажется, сегодня расхожий сюжет. Почти банальный. Не исключение, а правило. Иными словами, не симптом социального недуга, и даже не диагноз. Это хроника, затянувшаяся болезнь, которую скоро не вылечишь и вылечишь ли вообще – неизвестно.

Капкан для птиц. Светлана Богословская

10.04.2012

Автор: 
Источник: http://www.onaonline.ru/item/1167


 Это документальный роман женщины-врача обычной больницы из небольшого городка в Курской области. Однажды ее обвинили в преступлении, которого она не совершала, и отправили в тюрьму, потом на зону. Никто не скрывал, что дело заказное, все знали, что она просто жертва абсурдной судебной системы, но подписывали приговор… Выйдя на свободу через три с половиной года, она описала все, через что прошла. Немного наивно, но очень искренне и выразительно. В книге сохранены имена тех, кто пытался ее погубить. Несмотря ни на что, эта женщина, благодаря своему доброму сердцу, сохранила веру в людей и веру в счастье.


***
Я приземлилась из своих воспоминаний на тюремные нары. На всякий случай больно ущипнула себя за мочку уха. Сережек нет. Сняли всё. Всё, что с вас не сняли грабители, снимут сотрудники милиции. Даже крест сняли. Я просила их оставить крест, говорят, что крест — украшение. Сняли бюстгальтер, вытащили шнурки, забрали пояс. Дескать, боятся, что повешусь. За меня не бойтесь, бойтесь за себя. Бойтесь Бога, что же вы делаете! За что крест сняли-то? За что?! Опять это вечное «за что»…
Снова вспомнила детей, и назрел вопрос Лехе:
— Леха, а ты учился в школе?
— Бросил, загулял после развода с Сашкой, в тринадцать лет. С подругами постарше, разумеется. Домой вдрибадан являлась, а иной раз вовсе не приходила. Так, пришла один раз подшофе, а мать воет, платок к лицу приложен. Я когда платок убрала, оказалось, глаза нет. Вытек. Крышняк мне тут и сорвало! Я от ярости обезумела, а эта мразь, отчим, преспокойно храпит на диване. Достала я у него из сапога его любимый нож и давай кромсать. Десятка три ударов нанесла, а потом еще и глотку перерезала. Для надежности, чтоб точно не встал. Мать в ментовке все на себя брала, меня выгораживала. А в итоге мы с ней вместе за¬гремели. Групповуха. Ей десятку влепили, а мне, как малолетке, пятерку. Мать до сих пор свой срок мотает.
Как резко может измениться человеческая жизнь. За одну секунду. Эта секунда делит всю жизнь на «до» и «после». Сказали бы мне раньше, счастливой, успешной, что будет тяжелый развод с мужем, а затем вся моя жизнь полетит
в тартарары, вплоть до тюрьмы, — я бы не поверила.

***
Вместе с ночью улетучился и мой сон. В реальности я снова все в той же жуткой камере со странным мужчиной, бывшей женщиной. Засыпая, я так надеялась, что это все лишь кошмар и с наступлением дня он растворится.
Леха заметил, что я проснулась.
— Мадам, как прошла первая тюремная ночь? Как спалось? Я накрыл тебя фуфайкой, чтобы ты не замерзла. Как нары?
Можно сладко спать на нарах, а можно не заснуть в богатой постели.
— Мягкие, что пуховая перина, — подыграла я Лехе.
— Как врач ты должна знать, что нары лечат остеохондроз, целлюлит. Еще тридцать три болезни, забыл, какие, а самое главное — просветляют мозги: вспоминаешь даже то, чего никогда не знал.
С мозгами у меня вроде всегда все было нормально. Цели попасть сюда, чтобы проветрить мозги, у меня не было. Согласимся с Лехой и будем избавляться здесь от целлюлита и остеохондроза.
«Кормушка» (окошко в двери камеры) открылась, и через нее донесся мужской голос:
— Кипяток будете?
— Будем! — громко крикнул Леха.
Набрал кипятка. Заварил кофе. Запах кофе быстро заполнил маленькую камеру, и сразу стало уютнее.
— Ваш кофе, мадам! Вам в постель?
— Леха, не ерничай! Не издевайся надо мной. И без твоих шуток на душе плохо.
— Позавтракаем, а заодно и согреемся.
Леха протянул мне огромную алюминиевую тюремную кружку. Великовата для кофе, но чтобы погреть озябшие руки — самое то. Я крепко обхватила ее руками.

***
— Доктор, тяжело тебе придется, не такая ты, как все, инакомыслящая.
— То есть «политическая», другими словами.
Леха всегда попадал в цель. Наши мысли часто встречались.
— По себе знаю, как тяжело тем, кто не такой, как все. Я инаколюбящий, ты инакомыслящая. Видишь, как много у нас с тобой общего, а ты не хочешь со мной общаться... Вот как ты относишься к тому, что ты женщина?
— Положительно, — ответила я.
— Тебе хорошо. Тебя не рвут на куски сомнения. А здесь такая ломка была. Я сначала думал, может, я что-то не то курнул? Ну, когда все это началось. А теперь определился. Я — мужик, и точка!
Я объяснила Лехе, что это состояние в медицине называется гендерной дисфорией: человек не может принять свой гендерный статус и испытывает по этому вопросу острую неудовлетворенность.
— Ты не просто мужик. Ты хороший мужик, — опять, не подумав, ляпнула я.
— Ты согласна! Наконец я тебя уболтал!
— Нет, нет и еще раз нет. Давай не начинать сначала.
Леха обиделся, отвернулся лицом к стене и скоро за¬дремал. Вчера он охранял мой покой, сегодня — я его. Спал Леха и в самом деле как настоящий мужик: храпел очень сильно. Я попыталась тоже прилечь, но храп не давал возможности заснуть. Мне стало скучно, я смогла выдержать только полчаса и решила, что Леха поспал уже достаточно. Что бы такое сделать, чтобы он проснулся? Пощекотать, почесать пятку? В камере стояло пустое алюминиевое ведро, «дубаки» принесли нам утром теплую воду для умывания и забыли забрать. Я тихо, на цыпочках, подошла
к Лехе и пристроила ведро напротив его лица. Мощный звук попадал в ведро, усиливался и возвращался к Лехе. Он сам себя будил, я только наблюдала за этим процессом. Когда Лехины уши не могли больше выдержать его собственного храпа, он сделал попытку спастись, повернулся на другой бок. И ведро, конечно, опрокинулось на бетонный пол и загремело. Леха, не успев проснуться, подскочил на нарах.
— Что у вас там происходит? — раздался за дверью голос охранника.

***
Жизнь — это океан, прекрасный и безбрежный. Плыть нужно лишь вперед под парусом надежды и берегов счастливых достигать. А меня трепало по волнам, и мой корабль с трудом удерживался на плаву. Все штормило и куда-то несло, ничего не оставалось, как отдаться на волю волн. Только на пути в никуда нет препятствий.
Я находила тысячу оправданий и объяснений всему, что со мной происходило. Красавец «Титаник» — и тот затонул, а дырявая лодка, бывает, дотягивает до берега. Неважен способ, важна конечная цель — доплыть до желанного берега, вроде такого близкого, но такого коварно далекого. Прекрасный берег манил, он являлся ко мне в мечтах, счастливых мечтах о доме. Дочь порадовала: с золотой медалью закончила гимназию. На выпускном балу она была
в черном. Лаконично, красиво, изысканно. Но это черный цвет. Я была против, она настояла на своем. В семье не до праздников: ни отца нет, ни матери, даже старики без сил
и не могут прийти на бал. Ничего, будут еще праздники и в нашей семье.

***
— Скажи мне, ответь на вопрос. Когда у каждого большого дурака и маленького придурка будут крутая машина и квартира, куда народ дальше двинет? Как можно будет маленького придурка от большого дурака отличить? Это сейчас пока хорошо: крутая машина — маленький придурок, нет машины — большой дурак. Жалко мне этих людей. Копошатся, копошатся, — продолжал Леха с видом знатока. — Гонятся друг за другом, завидуют. Сначала в десны бьются, потом дружат до поцелуев, потом опять съесть друг друга готовы. Что нужно им, спрашивается? — Леха за¬драл свою майку. — Что под одеждой? Я тебя спрашиваю! — Леха смотрел на меня раздевающим взглядом.
Я и не представляла, что ответить на такой сложный вопрос; откуда мне знать, что у людей под одеждой, это Леха все знает.
— Где голая правда жизни?
— В тюрьме.
— Так раздевайся…
Опять самец во время брачных игр. Я забилась в дальний угол. Зачем я вообще с ним разговариваю? Это становится невозможным, его мысли, слова и поступки непредсказуемы. В нем говорят одни животные инстинкты, а я с ним вступаю в разговор. Зачем? Я опять засомневалась, что у нас сложились дружеские отношения. Леху постоянно переклинивало, его брутальность зашкаливала, он не упускал ни малейшей возможности показать мне, что он не простой мужчина, а мачо. В ответ меня охватывал не сексуальный порыв, а леденящий ужас.
— За удовольствие лучше платить, чем расплачиваться.
Тема понравилась мне больше, чем предыдущая. Я поняла, что Леха голоден и его просто нужно накормить.
— Леха, а давай чайку попьем.
Чувство голода и жажда в эволюционном ряду стоят выше сексуальных желаний. Я очень удачно вспомнила проверенный опытом метод и засуетилась. Достала продукты, стала накрывать на стол. Леха закурил. Он смачно затягивался, прищуривая свои и так довольно узкие от природы глаза. Молча следил за моими движениями. Ему нравилось, что я такая понятливая: все его намеки понимаю. Но мне удалось перевести стрелку на другую тему, и Лехе это понравилось еще больше.
— Ты начинаешь соображать. Тюрьма тебя этому научит.
— Спасибо, Леха, — сказала я ему.
То ли от дыма, то ли от тусклого света Леха продолжал щуриться. Взял простыню, натянул ее на верхнюю шконку, подставил швабру и соорудил то ли шатер, то ли бельведер, не поймешь. Уселся на нары, скрестив ноги, и еще долго сидел, молча меня разглядывая. Обжег палец, не заметив, как закончилась сигарета, и тут же прикурил от нее другую.
— Леха, бросай курить. Знаешь, как вырастили в Чернобыле табак? Курить его нельзя, а выбросить жалко. И решили написать на пачке: «Минздрав в последний раз предупреждает».
— Я уже столько читал о вреде курения, что решил бросить читать.
Леха приступил к чаепитию. Он жадно отхлебывал из тюремной кружки горячий чай, обжигая губы и руки. Но продолжал пить и призывал меня сделать так же.
— Так вкуснее, — говорил он мне.
— Я подожду, пока остынет. Мне спешить некуда.
— Это мне некуда спешить. А у тебя семья, дети. Не говори так. Тебя больные ждут. Что, у нас в стране врачей до хрена? Людей, которые за малые деньги делают большое дело. Ценить и беречь надо, а не по тюрьмам гноить! Не понимают. Говорю тебе, большие дураки и маленькие придурки в стране живут.
— Леха, тебя не понять. То ты говоришь, что придурком надо быть, чтобы выжить, то оказывается, что кругом одни придурки.
— А что я неправильно сказал? Люди стремятся выжить.
Странная у Лехи философия.
— Я не знаю, как можно здесь выжить.
Я погрузилась в размышления и воспоминания. Одни вопросы, ни одного ответа.
— Все ответы до боли просты. Раз случилось, значит, так надо.
Даже слабовидящий заметил бы слезы на моих глазах. Леха понял, что меня временами охватывает паника, и попытался утешить, чем мог.
— Тюрьма, возможно, сделает для тебя больше, чем вся твоя жизнь. Она тебя закалит. Место, где, казалось бы, человек должен думать только о хлебе и воде, а человек вдруг начинает задумываться о великом.

Весна в тюрьме

03.04.2012

Автор: 
Источник: http://www.chaskor.ru/article/kapkan_dlya_ptits_27513


В издательстве «Захаров» вышла книга Светланы Богословской «Капкан для птиц». Это история обычной женщины-врача, которую подставили, осудили и отправили на зону. Никто и не скрывал, что дело заказное: судьи пренебрежительно отводили взгляд, следователей не смущали абсурдные «доказательства и улики». Три с половиной года тюрьмы, потом – зона. Выйдя на свободу, Светлана написала книгу. Не скрывая ни имен, ни фамилий, ни всего того кошмара, который ей пришлось пережить. Это история еще одного человека, попавшего под колеса чудовищной судебной машины.

 

 

Пребывание в тюрьме стало особенно невыносимым, когда наступила весна и в тюремную форточку нет-нет да и залетал свежий весенний ветерок.

Веселая Ольга взгромоздилась на подоконник.

— Да, погодка на улице замечательная, весна, а мы здесь паримся.

— Рассказывай, что видишь?

Ольга еще сильнее подтянулась, пробуя выглянуть в окно через решетку.

— Глупый вопрос. Что вижу? Волю — вижу. Тетку — вижу.

— Какую?

— Глупую.

— Как ты определила, что глупую?

— Умные за трамваями не бегают, а эта ничего, шевелит колготками. Ну вот, не догнала. Я же сразу сказала, что глупая. Я ни за кем не бегаю, даже за мужиками. Отбегалась на ближайшие несколько лет. Семь лет до приказа.

— Семь лет до приказа? — Это новенькая продолжала разговор с Ольгой. — Я только три месяца на свободе побыла. Третий срок тянуть буду. «Семёру» дали.

— «Семёра» — это мало, полезай на верхнюю шконку. А если бы «пятнашку» — сразу на нижнюю положили бы. Жалеешь, что не «пятнашка»? Один раз — это случайность, а третий раз это что? Рецидив! — весело заключила Ольга.

Женщина продолжала лежать на шконке, Ольга по-преж¬нему висела на решетке.

— Дамы, вы собираетесь сегодня вставать? — обратилась она ко всем.

— Нам нее-екуда больше спешить, нам нее-екого больше любить…

— Ты давай рассказывай, что на воле видишь?

— Комментатора нашли? За работу платить будете. С вас две пачки фильтровых. Договорились?

Ольга опять подтянулась на руках, чтобы хоть что-то разглядеть. Долго стояла молча. Потом сказала:

— Ну вот, подвалил.

— Кто? Мужик?

— Нет. Трамвай.

— А тетка?

— А тетки нет. Наверное, на такси уехала. Вот, не проследила из-за вас, куда тетка скрылась.

— Нужна она тебе?

— Нет, не нужна, пусть едет себе с богом.

— Ну, и мы тоже скоро поедем. Я привыкла круто разъезжать, на спецтранспорте. «Воронок» прямо на перрон заезжает. Никому нельзя, а ему можно. Прямо к «Столыпину». А «Столыпин» — это кто, знаете? Поезд, который заключенных возит, — объяснила Ольге новенькая.

— На «Афанасии Никитине» из Москвы в Питер ездила, а про «Столыпина» даже не слышала.

— Какие твои годы, все узнаешь. Я тоже не знала, жизнь заставила. Заезжает воронок на перрон, а там проводники, красивые такие, в камуфляже, с собаками. А ты на коленочках, баульчик в зубах, ручки наручниками за спиной застегнуты. И мелкими шажками до «Столыпина» ползешь. Только глазеночки подымешь, — а тебе по спиночке дубиночкой.

— А права человека? Мы ведь все-таки женщины.

— А прав тот, у кого больше прав. Женщиной ты была

в прошлой жизни. А теперь вы заключенные. Так что, милые дамочки, баульчики сильно не набивайте, а то в зубах тяжело нести будет. Сапожки на шпильках, шубки норковые — всё выкладывайте здесь, на зону так и так не пропустят. Там вам все «хозовское» выдадут. Шубку из зоновской чернобурки или шаховского тушкана. «Фуфайкой» называется.

Новенькая, похоже, знала все зоновские порядки. Она это все говорила, косясь на женщину, которая заехала

в тюрьму в богатой норковой шубе, красивых сапогах

и с огромной сумкой, набитой красивыми вещами.

— Отродясь таких шмоток не носила, тебя касается. Продай.

Ольга заступилась за женщину в шубе:

— А тебе зачем? Куда ты в этих вещах пойдешь?

— В прогулочный дворик, вдруг парни повстречаются, а я там мимо них пройдусь. Говорю тебе, за те восемь лет, что тебе «впендюрили», шубу твою на зоне крысы съедят, моль посечет, плесень в ней заведется. Все равно в фуфайке будешь ходить, сразу с толпой сольешься, будешь как все. Я ведь дорого плачу. Сигарет целых три пачки предлагаю.

Опять в разговор встряла Ольга:

— Мало. Шуба новая, три тысячи баксов стоит, а ты три пачки фильтрованных предлагаешь.

— Глупые вы. Жалко мне вас. Скучно с вами. Я лично на шубах, как вы, не помешана. Детдом, потом зона, потом опять зона. Вышла на три месяца, цены в магазинах посмотрела и опять села. Страшно жить на воле. Здесь спокойней. Это для вас зона наказание, а для меня — образ жизни. — И новенькая снова обратилась к тетке в шубе: — Давай расставим по порядку человеческие ценности: здоровье, жизнь, воля, деньги, шуба. Что вам важнее? Думаю, что не шуба. Ну что, продаешь шубу? В последний раз спрашиваю.

Последний аргумент оказал нужное действие. Женщина, видимо, и в самом деле поняла, что шуба ей в данной ситуации не нужна и не пригодится в ближайшие восемь лет.

— Продано, — с грустью кивнула головой она.

И шуба перекочевала в баул к новенькой.

— «Пикует» дежурный, Ольга, слезай с решетки.

— Скучно с вами. — Ольга достала из-под подушки самоучитель итальянского, который давно кочевал по тюрьме. Срок ей дали небольшой, и она рассчитывала выучить итальянский язык, как говорили, несложный.

***

За этапом этап. Ты попал в жернова этой страшной машины под названием «система». И нет никакой возможности отсюда вырваться. Ты не в силах что-либо изменить

и отдаешься на волю судьбы. Так легче. На зону — значит, на зону.

Этап на зону лежал через транзитную тюрьму. Это была уже третья тюрьма в моей жизни, до которой надо было еще доехать. Баулы освободили от лишнего барахла, чтобы ехать налегке, и мучительные часы ожидания этапа показались вечностью. Наконец раздался голос «продольного»: «На выход с вещами». К своим сокамерницам быстро привыкаешь, и возникает страх перед неизвестностью.

Автозак быстро домчал до вокзала и действительно за¬ехал на перрон. Здесь ожидание было недолгим. Вспомнился рассказ о бауле в зубах и застегнутых сзади наручниках.

Раздался веселый голос молодого конвойного:

— Девчонки, быстренько выгружаемся.

Все дружно вывалились не перрон. Был по-весеннему солнечный день. После года тюрьмы сильно слепило глаза.

Один молодой человек с автоматом и в камуфляже стоял

с собакой на перроне. Двое других, тоже веселые парни, помогали загружать баулы в поезд.

— Девчонки, быстренько загружаемся.

Все продолжалось всего несколько минут, никаких наручников, дубинок и баулов в зубах. Возникло даже какое-то секундное ощущение свободы, и мелькнула мысль, что это просто поездка на юг, на отдых, к морю.

— Скажите, а поезд случайно идет не на юг?

— На юге курорты, а на севере зоны. Мы едем на зону.

— Жаль…

— Ничего, на зоне отдохнете, — сказал парень в камуфляже.

Вагон купейный, вместо дверей решетка, маленькие окна с одной стороны вагона. Веселые проводники изучили пассажиров, задавая два вопроса: «надолго?» и «за что?», не мучая себя и заключенных формальностями.

В соседних купе были слышны мужские голоса. Вдруг вагон стал медленно раскачиваться из стороны в сторону, постепенно качка усиливалась.

— Что происходит?

— Не переживайте, ростовские ребята балуются, раскачивают вагон.

— Зачем?

— Бастуют, чего-то хотят.

В какой-то момент стало казаться, что поезд оторвется от земли и взлетит, как самолет.

— Мы не улетим?

— Можем и улететь, пока они не получат своего.

— А чего они хотят?

— Водки, девчонок.

Качка постепенно прекратилась. Стало понятно, что требования ростовских выполнили.

Ехали три часа, потом опять перезагрузка из «Столыпина» в автозак. Все быстро и оперативно. Нас сразу отправили в баню, потом заперли в боксе. Расселяли по камерам темной ночью. Душная, грязная, вонючая транзитная тюрьма. Стены камер покрыты плесенью, вентиляции никакой, камеры огромные. Утешало только то, что мы должны были провести здесь всего три дня. Меня опять охватила паника. Почему я должна находиться рядом с этими грязными, страшными людьми, что у меня с ними общего? В Швейцарии над тюрьмами висят белые флаги в знак того, что в них нет ни одного заключенного. В России над тюрьмами пора вешать черные флаги в знак того, что в них нет свободных мест. Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома, должен же в них кто-нибудь сидеть.

Оказывается, во многих странах тюрьмы приносят убытки, а в России — прибыль. Наша система правосудия продолжает жить по инерции гулаговских времен. ГУЛАГ в России был, есть и будет. Криминальный мир — отражение нашего несовершенного общества. В мире давно признали, что лишение свободы является одним из важных элементов наказания, но не единственным и не самым эффективным. Существует несколько научных теорий воздействия тюрьмы на человека:

1. Теория Гофмана «Умерщвление самости». Гофман отмечает, что внутри тюрьмы происходит фундаментальная переоценка себя и других. Человек вынужден принимать новые правила и отказываться от того, что можно было бы назвать его «самостью». И задачей института является смягчение, амортизация последствий этой переоценки. Но на входе в тюрьму индивид уже имеет определенный набор стереотипов, и важно выяснить, как этот набор будет взаимодействовать со сформированным в тюрьме. На выходе же индивид возвращается в утраченную для него систему взаимодействия, и ему нужно вновь самоидентифици¬роваться.

Пришло время хорошенько подумать. Если человек пришел в тюрьму с помойки, его очень легко вернуть на ту же самую помойку. А если пришел такой человек, как я? Верните меня, пожалуйста, туда, откуда взяли, и такой, какой взяли. Только непонятно, как это практически можно осуществить. Гофман не смог этого объяснить. И получается, что они меня собираются вернуть на помойку.

2. Теория Гидденса «Реконструкция самоидентичности». Эта теория пыталась найти общий стержень у всех учреждений, ограничивающих свободу личности. Этим стержнем оказалось умножение социальных рисков. Места лишения свободы полностью бессильны перед психологическими и социальными рисками: корпоративность и негибкость системы не только превращают тюрьму в источник опасности для общества, но и подвергают риску тех, кто находится внутри тюрьмы, — и служащих, и заключенных.

А значит, тюрьма не может претендовать на полноценную адаптацию, исправление или терапию личности.

Вот как должна исправить тюрьма меня? Прокурор блеял на суде, что меня нельзя оставлять в обществе, что я социально опасна. Я попросила объяснить, что во мне конкретно не нравится прокурору. Он не смог этого сделать. Каким методом меня будут «воспитывать»? Будут ли думать, мучиться над способом, как вернуть меня из тюрьмы туда, откуда я пришла? Да никогда! Начальник нашей милиции Стрекалов заявил после приговора: «Упрямая, вины не признала, ведешь себя плохо. Мы сгноим тебя на зоне». Судьба моя была предопределена этими словами. Ведь я на суде предупредила, что продолжу борьбу за свое честное имя, и секретарь суда, порядочная женщина, зафиксировала в протоколах массу компрометирующих материалов на судью и следователя, ее потом судья уволил. И теперь фактически в моих руках оказался компромат на них. Что ж еще делать? Сгноить, конечно!

Дело врача

10.05.2012

Автор: Клариса Пульсон
Источник: http://www.profile.ru/article/delo-vracha-70450


"Дело врача" это подлинная личная история доктора Светланы Богословской, написанная просто и безыскусно, без истерики, соплей, пафоса, а потому особенно цепляет.

Врач-терапевт больницы небольшого города в Курской области. Разведена, двое детей. Ровно четыре года назад, аккурат в день рождения, за ней пришли. Просто открылась дверь кабинета, где доктор вела прием, и двое мужчин, сообщили, что она находится в международном розыске и арестована. Всякие вкусности, прихваченные, чтобы отпраздновать праздник с коллегами, в камере пришлись очень кстати. А через двое суток соседка по нарам — Надька, или, как она представилась, Леха-кобел, обеспокоенно заметила: «Обвинение тебе так и не предъявлено. Никак не могут придумать». Права была Надька. Так и случилось. Статью придумали, но на суде было очевидно, что подставили. Приговор — три с половиной года за преступление, которое она не совершала. И зона от звонка до звонка. Думаете, что это синопсис душещипательного мелодраматического сериала? Нет, это подлинная личная история доктора Светланы Богословской, написанная просто и безыскусно, без истерики, соплей, пафоса, а потому особенно цепляет.

  Документальная настолько, что все фамилии реальные. Чтобы все и всех называть своими именами. Ведь в России по-прежнему от сумы и от тюрьмы…

 

Отзывы

Заголовок отзыва:
Ваше имя:
E-mail:
Текст отзыва:
Введите код с картинки: