От автора 5
Предисловие 7
Глава 1. Спать хочется... 12
Глава 2. Никогда не заговаривайте с неизвестными... 18
Глава 3. Перестройка 27
Глава 4. «Я осмелилась...» 36
Глава 5. Эксперимент мог закончиться трагически... 45
Глава 6. Про Нинку 53
Глава 7. О, мое ползунковое детство!.. 69
Глава 8. В общем, доигрались... 83
Глава 9. «Доброе сердце» 99
Глава 10. Цитаты по поводу круглой даты 111
Глава 11. Читайте! Читайте дальше! 129
Глава 12. Ах, как хочется вернуться... 143
Глава 13. Ху а ю, мистер Богословский? 159
Послесловие 163
Н.Богословский. Руки боитесь испачкать,
друзья-композиторы? 167
В.Вишневский. Царь Никита и сорок его... 170
О.Фельцман. Кумир Одессы 176
Б.Львович. Привет, Никита! 177
Н.Богословский. Заметки на полях шляпы 183

ОТ АВТОРА

Все! Наконец-то моя книга обрела свое название, как нельзя более точно отображающее суть ее содержания.
Работая над книгой и уже заканчивая ее, я все возвращалась и возвращалась к тогдашнему заглавию: «Я люблю тебя, Алка...» — чего-то в нем не хватало, чувствовалась какая-то недосказанность, однобокость и недостоверность. Совершенно очевидно, что требовалась некоторая альтернатива таким простым словам, как «я люблю», усиливающая, оттеняющая и отчасти парадоксальная.
Мои мучительные раздумья на эту тему были прерваны так неожиданно и странно, и так вовремя, что решение — как назвать книгу — явилось как бы само собой.
Название это способно вызвать, возможно, недоумение и оторопь у рядового и наивного (или испорченного) читателя. Поэтому спешу сказать, что слова, ставшие заглавием, принадлежат вовсе не мне, а нашему народному артисту и общественному деятелю Иосифу Кобзону, интервью с которым я случайно увидела по телевизору.
Дело было так: выступает по телевизору артист Кобзон и, слышу, что-то говорит о Богословском. Мне интересно, я прислушиваюсь и узнаю вдруг удивительные вещи...
о себе!
Что, мол, какая-то девушка Алла из Харькова оседлала композитора Богословского, который ничего уже к тому времени не писал, был уже живой легендой и самому себе памятником...
Не слушая больше ничего, я бросаюсь — чтобы не забыть! — к письменному столу и уверенно вписываю заглавие книги. Ура, ура! Теперь — полный порядок.
За что и выражаю огромную признательность и неж¬ную благодарность артисту Кобзону, со словами которого, возможно, согласны и другие мои добрые знакомые.
Радость и удовлетворение по этому поводу слегка лишь омрачаются некоторыми досадными неточностями в его интервью.
Ну как же можно назвать меня девушкой, зная, что
у меня есть дочь? И в Москву я приехала вовсе не из Харькова. Иосиф Давыдович путает меня с кем-то. Догадываюсь даже — с кем. О Богословском, кстати, он тоже мало что знает. Или забыл.
А вот насчет «оседлала» — это здорово! Ни убавить ни прибавить! Еще раз — большое Вам спасибо, Иосиф Давыдович!
Впрочем, артисту Кобзону я посвятила несколько слов в этой книге.
Поэтому, передохнув, я с большой радостью и восторгом продолжу свои воспоминания вовсе не о нем!
А о композиторе, писателе, поэте и художнике...
О Никите Богословском...
О моей любви к нему...
О его любви...
И о моей «легенде»...

Года минувшие я часто вспоминаю,
Мелеет славы бурная река.
И я без сожаленья в суп бросаю
Лавровый лист из своего венка.

Никита Богословский




ПРЕДИСЛОВИЕ

Какое все же скучное это слово: «Предисловие», которое, правда, редко читают, и правильно делают. Зачем
в блицформате писать все то, о чем, листая страницу за страницей, с увлечением и интересом будешь читать далее?
Совсем другое дело, когда, дойдя до конца и перевернув последнюю страницу, почувствуешь вдруг легкое сожаление, что книга так быстро закончилась, что все уже прочитано, а так хочется еще что-то узнать о жизни полюбившихся вам героев.
Только тогда, желая продлить наслаждение, можно вернуться к самому началу, почитав заодно и «Предисловие».
...В котором вы узнаете, что, если бы Никите Богослов- скому предложили написать, к примеру, книгу воспоминаний о собственной жизни, то разных скучных слов, вроде пресловутого «Предисловия», вы бы в ней не нашли.
Ни за какие награды не смог бы он «серьезно и обстоятельно», отображая «основные вехи» и отмечая «главные этапы становления и развития творческого пути», закончить этот свой труд. Быстро бы соскучился, не удержался бы и через пару-тройку фраз все равно скатился бы на юмор.
Все, от чего веяло «масштабностью», «серьезностью»
и «перспективой», выводило его из себя, вызывало раздражение и желание исчезнуть.
Обремененные «государственной важностью» выражения чиновничьих лиц, протокольный этикет он немедленно приправлял острой шуткой, придуманной им тут же, иронией, вечной своей спутницей, и таким же постоянным «вальяжным» состоянием души и тела.
Насилия над собой он не терпел и, невзирая ни на лица, ни на обстоятельства, посылал все это подальше. Получалось красиво, между прочим.
Даже заполняя серьезные документы, он умудрялся вставлять в них разные значки, крючки и закорючки и портить анкетные бланки, обозначая себя то «дитем», то «террористом», то «весьма приличным господином».
Чиновники, информированные о проделках Богослов- ского, кисло улыбались, предлагая переписать бумажку заново, как положено, и выдавали новый бланк.
Богословский не любил их. Зло высмеивал и открыто презирал, общаясь в случаях крайней необходимости.
Вообще с властью у него были довольно натянутые отношения. Власть Богословского не любила, хотя и «благосклонно» прикрывала глаза на некоторые его «шалости».
Во время исполнения государственного гимна Богословский ронял «вдруг» что-то и, чертыхаясь, лазил под стульями, разыскивая упавший предмет.
Или, становясь на одно колено, долго и старательно завязывал шнурок на ботинке красивым бантиком.
Его розыгрыши, шутки и анекдоты гуляли по всей Москве, обрастая скандальными подробностями, не всегда, кстати, свойственными Богословскому. Авторство их нередко приписывалось Бернарду Шоу. Богословский не оспаривал и не обижался. Эта компания его вполне устраивала: «Не люблю никаких шоу, кроме Бернарда», — говорил он.
Больше всего он любил разыгрывать своих, падких до юмора, друзей-товарищей, которые на него не обижались. Хотя... Всякое бывало. Доходило и до скорой.
Внешне он был обаятельным и, несмотря на невысокий рост, весьма привлекательным мужчиной. Отлично зная это, он заигрывал с дамами всех возрастов, отдавая все же предпочтение молоденьким. Упрекнуть его трудно. Одевался очень хорошо — дорого и стильно. Галстуков не носил никогда, только «бабочки», иногда меняя их на шарфики.
Особое место в облике Богословского занимали его очки — большие, квадратные, в роговой оправе и дымчатые. В то время, когда все очкарики Советского Союза таскали на себе круглые тяжелые стекляшки с проволочными дужками, очки Богословского являли собой образец оптического дизайна и изящества, вызывая острую зависть сограждан. А Богословский приобретал их у Жана и Наташи, своих французских друзей, держащих в Париже прелестный магазин оптики.
Костюмы, рубашки и обувь Богословского также отдавали парижским шиком. Он покупал или заказывал их в одном и том же магазине, у одного и того же портного, рядом с отелем, в котором всегда останавливался, и с хозяином которого был на дружеской ноге. С пятьдесят третьего года он был неизменно верен одной марке великолепного мужского парфюма — «Жан Марэ», который сам Жан Марэ ему и посылал, будучи большим поклонником музыки Богословского, а впоследствии его добрым приятелем.
Вообще с Францией у Богословского связана вся жизнь. Родившись в Петербурге, в небогатой дворянской семье, говорить он начал по-французски, что потом не помешало ему блестяще овладеть и родным русским. Через сорок лет он станет президентом общества «СССР — Франция», первым и последним, вследствие распада СССР. Десятки раз побывает он в своей любимой Франции, обретя там друзей и товарищей: ярких, умных, талантливых...
С Мишелем Леграном он играл на рояле в четыре руки. Франсис Лемарк и Филипп-Жерар были его соавторами по песням. С Жаном Габеном шатался по парижским кафе. Великолепная Жанна Моро была, кажется, его любовницей. Мирей Матье он неизменно хвалил за красивую прическу, и только. Восхищался Далидой и Мишель Мерсье. А с Жаном Марэ чинно прогуливался по садам и паркам прекрасного Парижа...
Но больше всего он любил Ива Монтана. Он просто обожал его! Их бурные московские загулы долго и неодобрительно обсуждались столичной тусовкой — осторожной, злой и завистливой. Целую поэму в стихах написал Богословский, когда Ив Монтан и Симона Синьоре приехали в Москву, поставив на уши — если не хуже — всю литературно-артистическую богему Москвы.
Вот небольшой фрагмент:

Мужчины в черном элегантны.
На женщинах цветы и банты.
Во всем изысканнейший вкус —
Пари — мари — де Франс — ля рюсс!

Но что такое?.. Это странно!..
Все видят в свитере Монтана.
И в сером, теплом, однотонном
Пришла Симона в платье скромном.

Все от смущенья очи в пол
И поскорей за круглый стол!

Себе Богословский лицемерно приписывал главное достоинство — российскую лень. Он лукавил. Его мозг был сродни вечному двигателю, только не виртуальному, а самому что ни на есть реальному. Его ум, живой и быстрый, реагировал мгновенно, подмечая самую суть, которую он точно, легко и изящно излагал немедленно. Состояние покоя и приятного ничегонеделания было недоступно ему: он сочинял, читал, говорил по телефону, просматривал газеты, давал интервью, снимался, принимал гостей, много ездил... При этом был очень пунктуален. Гостей, приглашенных в дом к определенному времени, могла ожидать запертая дверь, если они, скажем, задерживались. Сам Богословский никогда и никуда не опаздывал.
Надо признать, что производил он впечатление барина, отличаясь барскими же замашками: обожал большие автомобили, хорошую технику, не любил ходить пешком, скептически относился к народной музыке. Казался гурманом. На самом деле к еде был довольно равнодушен. Под настроение мог, правда, съесть штук сто раков с темным пивом. Очень любил цветную капусту, поджаренную в сухарях, китайскую лапшу, которую называл «волосы ангела», и первую черешню...
«Баловень судьбы», «король розыгрышей», «кумир Москвы» — вот некоторые характеристики маэстро. Он с иронией воспринимал эти «бренды», так как не был тщеславен и к своей известности относился с большим сомнением. Совершенно независимый от общепринятых норм и стереотипов, он, ничуть не стесняясь, говорил, что жизнь страны его особенно не интересует. Интересная работа, новые идеи, новые друзья и собственное благополучие — вот примерно то, что по-настоящему занимало его мысли.
Он не был диссидентом, но диссиденты ходили к нему в гости, говорили на диссидентские темы, пели диссидентские песни. Он никогда не был невыездным, но, возвращаясь из-за границы, чемоданами вез запрещенную литературу — его не проверяли.
В этом безумном, безумном, безумном мире он жил легко и весело, красиво и эпатажно, богато и ярко, попирая все нормы серого бытия и здравого житейского смысла. Он успел попросить прощения за свои «злые» шутки. Возможно, когда-то они казались ему вполне безобидными. И эта его легкость, с которой он устраивал свою и чужие жизни, переступая грань, не заботясь о последствиях, о реакции
и нервах, — в чем-то была сродни той легкости, с которой он «тащил» сквозь пласты чудовищного официоза одинокий голос человека, поющего про дорогую подругу свою,
а вокруг только ветер гудит в проводах.
Он один — автор, режиссер и исполнитель собственной жизни.
Он — один.

ГЛАВА 4

«Я ОСМЕЛИЛАСЬ...»

(Мои любимые французские духи)


Ты помнишь чудное мгновенье?.. Я не помню.

Н.Богословский

Наш роман начался внезапно и шумно. Все сразу узнали об этом, зашушукались и застрекотали меж собой, передавая из уст в уста эту «потрясающую новость». Богословский всюду таскал меня за собой, никому и никак, правда, не представляя, из-за чего у меня поначалу развились комплексы, подогреваемые с разных сторон добрыми знакомыми, друзьями и товарищами. Одни отговаривали меня, стуча себя по лбу и пытаясь доказать, что избранник мой уж больно стар. Другие также соглашались, что избранник стар и немощен, да еще, похоже, и жениться не хочет! Время, мол, только теряю...
Самой интересной была третья прослойка. Эти не говорили ничего. Эти — молчали. Молчали красноречиво. Наши отношения, совсем не тайные, были открытой мишенью для их стрел. Я ловила их взгляды, неодобрительные и осуждающие, когда мы, к примеру, сидя в ресторане Дома кино, громко смеялись или громко ссорились. И я, бросив ложку, бежала к выходу, а Богословский, сорвав салфетку, несся за мной. Все они дружно судили меня, не сомневаясь, как ловко я завладела умом, душой и состоянием «беззащитного гения», после трех лет его «гордого и прекрасного одиночества».
«Беззащитный гений» и вправду целых три года мужественно справлялся со своим одиночеством. Но не с легкой руки или ноги этих, серых от зависти, убогих засранцев,
а при помощи и поддержке добрейшей Зинаиды Николаевны, которая все эти три года, в праздники и в будни, зимой и летом, будучи здоровой или больной, приходила к «одинокому гению» через день, ровно в одиннадцать часов.
Целых три года!
Эта удивительная женщина, медсестра, появилась в доме Богословских лет двадцать назад. Ее пригласили в дом сделать кому-то укол, а в результате она стала практически членом семьи, подружившись в особенности с женой Богословского — Натальей. Наталья Ивановна на десять лет была моложе своего обожаемого супруга, но часто
и подолгу болела и рано состарилась. Их брак продолжался тридцать семь лет. У них был сын Андрей, о котором можно сказать одно: родителей он радовал недолго.
Окончив Литературный институт, он написал роман «Живые» и прелестную оперу «Алые паруса» по собственному либретто. Писал стихи, песни, играл на рояле. С детства знал французский язык. Неплохо пел. Он вкусил даже некоторой славы! А потом что-то случилось. Жизнь повернулась к нему своей подлой, грязной и жестокой стороной. Слабый характер Андрея не выдержал первого же испытания: он сломался и упал... И выхода так и не нашел.
Умирая, Наталья Ивановна попросила Зинаиду Николаевну не бросать «драгоценного Никиту». Та пообещала. Слово свое она сдержала, верой и правдой заботясь об осиротевшем Никите вплоть до моего появления в его доме.
Она заходила в квартиру — у нее были свои ключи —
и Богословский встречал ее неизменным восклицанием: «Ба! Кто к нам пришел!» — и тут же углублялся в свои дела. Больше он не говорил ни слова. Зинаида Николаевна хлопотала по дому: готовила, убирала, собирала в прачечную белье... Все это она делала совершенно бесшумно, незаметно и очень тщательно, отлично зная все привычки
и прихоти хозяина.
Ровно в три часа Богословский выходил к обеду. Стол, разумеется, был накрыт. Приглашал пообедать и Зинаиду Николаевну, но она всегда отказывалась, иногда, правда, выпивая чашку кофе за компанию. Богословский обедал ровно десять минут и, поблагодарив, немедленно удалялся в свой кабинет. Через десять минут уходила и Зинаида Николаевна, убрав все со стола и вымыв посуду. После ее визитов в тетрадочке, которую Богословский никогда не читал, оставалась запись с детальным отчетом обо всех расходах.
Богословский познакомил меня с ней спустя две или три недели после нашего с ним знакомства, представив меня как Аллочку. Зинаида Николаевна строго посмотрела на меня и спросила:
— А величать вас как?

Ушла она не сразу, а месяца через полтора, присматриваясь ко мне с некоторым пристрастием. Делала она это достаточно ненавязчиво и деликатно, тактично и не очень заметно. Иногда я помогала ей по хозяйству, хотя она никогда не просила меня об этом. Мы вели несложные, житейские беседы, но тема наших разговоров была, по сути, одна-единственная: персона Никиты Владимировича. Самым подробнейшим образом она рассказывала мне о распорядке его дня и ночи. Что он предпочитает из еды и в какое время его лучше не беспокоить, когда следует и когда не следует надоедать ему, в котором часу он ложится спать
и когда просыпается... Настойчиво не советовала мне приобретать стиральную машину, так как в доме Богослов¬ских не принято было стирать белье. Водила по квартире, объясняя, где что лежит и как стоит.
Заметив, что я постоянно открываю форточки, она деликатно, как всегда, попросила быть поосторожнее с этим — Никита Владимирович не любил сквозняков.
Я внимательно слушала ее, ни в чем не перечила, послушно закрывала форточки, чтобы тут же открыть балкон. Как-то, желая показать, что тоже кое-что умею, я, специально при ней, приготовила какой-то сложный салат,
с массой ингредиентов и терпким соусом. Предложила ей попробовать. Зинаида Николаевна взяла крошечку, положила на язык, чуть поморщилась и, проглотив, как касторку, сказала:
— Салат вкусный, Алла Николаевна, но Никита Владимирович есть его не будет. Он терпеть не может соус карри.

Я хорошо помню день, когда она пришла в последний раз. Ровно в одиннадцать, открыв дверь своим ключом.
— Ба! Кто к нам пришел! — воскликнул Богословский и углубился в свои дела.
Поздоровавшись, она, как обычно, принялась за работу: приготовила обед, сложила в шкаф чистое белье. Наладилась было прибраться в квартире.
— Отдохните, Зинаида Николаевна! — сказала я. — Мы вчера с Никитой Владимировичем сделали генеральную уборку, даже окна помыли.
— Да я уж вижу. Все чисто, аккуратно. Молодцы. Что ж, он у вас под открытыми окнами, что ли, стоял? — воскликнула она, чуть помолчав. — Он ведь простудится!
Я ответила, немного с вызовом:
— Да мы же не сами их мыли! Я пригласила уборщицу. Она все и сделала. А мы у телевизора сидели.
Зинаида Николаевна, кажется, обиделась. Мне и самой было неловко. Но обе мы понимали, что кто-то из нас уже лишний в этом доме. Я догадывалась — кто именно, думаю — она тоже. И момент этот, похоже, приближался. Проблема, однако, заключалась в том, что слабым звеном в этой ситуации оказывался сам Богословский! Как он отнесется к уходу одной из нас? При всей своей беспечности и легкомысленности, он очень болезненно и остро воспринимал любое изменение своего быта. Это касалось всего: и вещей, и времен года, и любимой авторучки. Допустив до себя нечто приглянувшееся и удобное ему, он быстро привыкал и возносил это нечто в высшую степень добродетели, комфорта и здравого смысла. То же касалось и людей.
Я предчувствовала, что расставание с Зинаидой Николаев¬ной будет для него ударом. Хотя, благодаря, по-видимому, той же беспечности своего характера, страданий его хватит ровно на пять минут. Однако минуты эти надо было пережить. По всему было видно, что именно сегодня это и произойдет — Зинаида Николаевна была немного не такая, как всегда: более сдержанна и сосредоточенна. И задушевной беседы у нас не получалось. Развязка наступила скорее, чем я думала.
Богословский что-то писал, я делала вид, что читаю. Зинаида Николаевна вдруг позвала меня на кухню и сказала, что сегодня уходит. Я молча пожала плечами, не зная, что возразить в ответ. Возможно, она ожидала от меня каких-то расспросов, уговоров. Я не считала себя вправе вмешиваться в их отношения, тем более, за спиной Богословского. Думаю, она поняла меня правильно, потому что, тяжело вздохнув, сказала:
— Берегите его, Алла Николаевна. Заботьтесь о нем.
И, помолчав, добавила:
— Он ведь не разу не болел у меня за три года.
— Постараюсь, — сказала я. — Может, все же останетесь? Будете приходить к нему. Просто так. Хотя бы раз
в неделю?
Я знала, что она ответит.
— Нет, Алла Николаевна. Вы уж сами теперь. Мне трудно бывать здесь: все по-другому, не так, как раньше. Да
я и сама уж не молоденькая — кто бы мне помог...
Она сложила в сумку свои вещи: полотенце, домашние тапочки и, сделав запись в тетрадочке, которую никто никогда не читал, стала одеваться.
— До свидания, Никита Владимирович! — весело сказала она, заглядывая в кабинет.
Он посмотрел на часы:
— Что так рано сегодня, Зинуля?
— Оставляю вас с Аллой Николаевной. Ухожу я... —Голос ее чуть дрогнул.
— Спасибо, моя милая. До послезавтра!
— Зинаида Николаевна уходит совсем! — не выдержала я.
— Как совсем?.. — воскликнул Богословский.
Он отложил газету и испуганно смотрел на Зину. Мне захотелось исчезнуть, но было уже поздно. Все поняв наконец и тяжело поднявшись с дивана, он подошел к ней.
— Как же так, Зина? Ты же обещала...
— Так вы же не один остаетесь, у вас Алла Николаевна теперь есть.
Богословский стоял совершенно потерянный и глядел
в пол. Наконец он поднял голову, развел руками и медленно произнес:
— Что ж... Приказать не могу. Спасибо тебе за все. Прощай.
Он взял ее за руки и поцеловал. Лицо Зинаиды Николаевны пошло красными пятнами, в глазах показались слезы. Богословский тоже подозрительно порозовел и нахмурился.
— До свидания, Никита Владимирович, здоровья вам.
Она повернулась и пошла к двери. Вышла и аккуратно прикрыла ее за собой.
Заперев дверь и не взглянув на меня, Богословский прошел в кабинет. Молча. Я проводила его взглядом и, честно говоря, растерялась. Богословский никогда и ничего мне не предлагал, по крайней мере, всерьез, я никому и ничего не обещала, наше будущее мы не обсуждали. А получилось так, что и он и Зина все решили за меня? Я прошла
в комнату и включила телевизор, выключив звук. На душе скребли кошки. Подумала — может, уйти?.. С момента ухода Зины прошло минут пять или шесть, не больше. Мне они показались долгими.
Движение в кабинете отвлекло меня от мрачных мыслей, и я напряглась. Ко мне шел Богословский. Я виновато посмотрела на него и незаметно выключила телевизор.
— Боишься? — грозно улыбаясь, спросил он. — Это хорошо. Пойдем. Я кофе сварю.
Мы прошли на кухню, и я впервые увидела композитора Никиту Богословского, легендарного автора «Темной ночи», шурующего у плиты. По какому-то своему рецепту он сыпал в воду то соль, то сахар, то перец, то корицу, то ваниль, то еще какую-то дрянь. Энергично встряхивая кастрюльку, он принюхивался и даже прислушивался к ней. Свои действия он сдабривал репликами, что, мол, только так готовится настоящий кофе, и научили его этому
в Румынии.

Я любовалась им...

Варево это он довел до кипения, выключил плиту и с ра第маху вылил кипящую бурду в раковину. Я сообразила, наконец, что все это — розыгрыш, и рассмеялась. Все сразу встало на свои места: от сердца отлегло, неуверенность исчезла и какая-то прыгающая радость разлилась по телу.
— Теперь ты понимаешь, что эту сторону нашего быта я возлагаю на тебя? — сказал он победоносно.
— Да ведь и я небольшой кулинар, и такие сложные рецепты мне не по таланту, — ответила я, продолжая смеяться.
— До Зины тебе точно далеко! — Он пристально взглянул на меня. — Яйца в мешочек умеешь варить?
Я снова растерялась, не зная, в какой тональности вести беседу дальше. Меня смутили слова «яйца в мешочек».
— Меня считали способной ученицей, Никита Владимирович, — ушла я от ответа и превратилась в школьницу. — Хотите, попробую сама сварить кофе?

За все годы нашей жизни мне так и не удалось освоить кулинарные хитрости. Но вовсе не потому, что я оказалась нерадивой ученицей. Просто учиться было незачем и не для кого. При всех своих барских замашках, в еде Богословский был неприхотлив до изумления. Однообразие его меню уступало даже больничному. Когда я, из интереса или желая удивить, подавала на стол какое-то новое, невиданное доселе блюдо, приготовленное по совету хорошо готовящих подруг, он равнодушно и быстро проглатывал содержимое тарелки, говорил, как всегда, «спасибо» и, не замечая немого вопроса на моем лице в ожидании похвалы, удалялся в кабинет.
В какой-то передаче я случайно услышала рекламу о пользе сои. Мне стало любопытно. Закупив эту самую сою и ежесекундно заглядывая в «способ приготовления», я, со страхом, подала на обед соевые котлеты с гарниром.
Он быстро, как всегда, съел это дело, запил компотом — тоже соевым — и, поблагодарив, удалился в кабинет.
Через пару минут я услышала его зов:
— Алик!
Приготовившись к обороне, я зашла к нему.
— Забыл тебя спросить: что за говно ты сварила?
— Зато полезно! — парировала я и убежала.
Остатки гарнира, соевых котлет и компота я, конечно, выбросила, и он никогда больше не вспоминал про этот обед. Думаю — забыл. Этим своим безразличием он совершенно отбил у меня всякую охоту выдумывать кулинарные рецепты, удивлять изысканностью блюд или листать книги «О вкусной и здоровой пище». Воистину он ел для того, чтобы жить. Еда была для него лишь топливом, которое надо было просто вовремя подбрасывать в топку. Честно говоря, я была рада этому. Мне искренне непонятно — до сих пор, — для чего и зачем своими же руками убивать свое же драгоценное время, толкаясь у плиты, чтобы потом за несколько минут съесть все это и далее мучиться от газов и несварения желудка?
Когда мы ждали гостей — а это случалось нередко, —
я откладывала все свои дела и со скорбной миной на лице принималась составлять список необходимых продуктов. Потом я их закупала. И далее шел самый длительный процесс: как всегда, ни на секунду не отрывая глаз от «способа приготовления», я мудрила над шедеврами русской, французской, грузинской и еще Бог знает какой кухни, чтобы съесть все это за полчаса, приболеть малость животом и назавтра, скучая и мучаясь, сидеть на диете. Гости приходили, пили-ели, благодарили и уходили. А я еще целый день убирала, выбрасывала остатки пиршества, проветривала и чистила квартиру.
Надо отдать должное Богословскому, который в эти «окаянные» дни страшно жалел меня, лез без надобности
с дурацкими советами и путался под ногами, предлагая свою помощь. Есть было совершенно нечего, вчерашние закуски представлялись невозможной отравой для организма, и Богословский, хныкая, умолял меня сварить хотя бы одну картошку или поджарить сухарик. Но, видя мое несчастное лицо, он опять жалел и подбадривал меня, уверяя, что вовсе не голоден и вполне обойдется сваренным «в мешочек» яйцом.
Сам шел и варил...

Любимый мой! Слышишь ли ты меня? Чувствуешь ли, как болит мое сердце и ноет душа?
Я так скучаю по тебе!..

В тот день, когда ушла Зинаида Николаевна, я осталась с тобой. Вечером мы поужинали, потом послушали музыку, поговорили, посмотрели телевизор...
Ты принес мне чистое полотенце и свою самую большую пижаму. Не задав ни одного вопроса, постелил на тахте
в соседней комнате. Но она осталась нетронутой...
Я пришла к тебе.

Никита Богословский был любвеобильным человеком

16.01.2009

Автор: Александр Грей
Источник: Правда.ру

Чуть опоздав к 95-летнему юбилею легендарного композитора, в Москве вышла книга мемуаров его вдовы. «Как я оседлала Никиту Богословского» - это по собственным словам Аллы Сивашовой-Богословской – «повесть о моей любви к Никите».    Не влюбиться в композитолра было просто невозможно. Острослов и балагур, Никита Владимирович так никогда и не состарился по-настоящему. Хотя и прожил больше 90 лет, оставив после себя два романа (о чем мало кто знает) и огромное количество рукописных наблюдений «и сердца горестных замет». Впрочем, «заметы» у композитора были скорее веселые, нежели горестные, и книга его вдовы получилась такой же. Во многом основанной на записях Богословского. Таково и название книги. Спасибо Иосифу Кобзону, который однажды употребил столь хлесткий глагол по отношению к мадам Богословской. Книга тоже вышла хлесткая и неожиданная, полная мистики и… любви. Любви женщины, которая была намного моложе своего мужа, помнившего еще дореволюционные времена. Но разница эта в возрасте между супругами никак и никогда не ощущалась. Вероятно потому, что Никита Богословский был еще и отчаянно любвеобильным человеком. А уж как чувствовал женщин!.. 

"Как я оседлала Никиту Богословского" - вышла книга вдовы композитора

15.01.2009

Автор: Светлана Вовк
Источник: РИА Новости

Книга "Как я оседлала Никиту Богословского" - о любви, жизни, друзьях и близких известной семьи - вышла в издательстве "Захаров". Ее автором стала вдова знаменитого композитора Алла Богословская. Он никогда не был старым Я написала повесть о моей любви к Никите и его любви ко мне. Это моя первая книга. И она переиздается в третий раз. Первый раз повесть вышла в подарочном варианте тиражом в 500 экземпляров в издательстве "Композитор" к 90-летию Богословского. Второй раз - в Америке", - рассказала в интервью РИА Новости Алла Богословская. Как призналась собеседница агентства, она не вела летописи жизни с мужем, зато, по ее словам, Богословский сам фиксировал все события и мысли, которые приходили ему в голову - "у Никиты Владимировича был миллион всяких записей, которые он систематизировал и затем, как правило, опубликовывал в газетах или использовал в своих книгах". Она также отметила, что Богословский был очень аккуратным человеком, и после его кончины, все документы, записи, черновики были в идеальном порядке. "Поэтому, работая над этой книгой, мне оставалось только открывать их и читать", - добавила Богословская. Книга проиллюстрирована уникальными фотографиями из семейного архива. Богословская также отметила, что в первое издание повести были включены два романа ее супруга - "Завещание Глинки" и "Интересное кино", а в новое издание вошли избранные "Заметки на полях шляпы", а также рассказы друзей - Владимира Вишневского, Оскара Фельцмана, Бориса Львовича. "В книгу вошло высказывание Богословского "как хороши длинные распущенные волосы длинной распущенной женщины". Он написал это в 90 лет, незадолго до смерти. Он был уникальной личностью и никогда не был старым", - добавила собеседница агентства. Она призналась, что абсолютно не чувствовала огромную разницу в возрасте с мужем, "более того, подчас ощущала себя старшей, потому что он был чистым пацаном во многих отношениях". Почему "оседлала" Богословская отметила, что все персонажи, которые были выведены в повести - те, о ком автор говорит хорошо или не очень, читали книгу, и никто не высказывал никаких обид и претензий. "Мне бы очень хотелось, чтобы книгу прочитал и Иосиф Давидович Кобзон, которому я "обязана" таким броским заголовком - это его слово "оседлала". В адрес Кобзона в моей повести сказаны нелестные слова, были и поострее, но по просьбе Оскара Фельцмана, чья статья также включена в книгу, я их вычеркнула", - призналась Алла Богословская. Симфония и мистика Книга написана слишком эмоционально для мемуаров и по форме, скорее напоминает роман, а местами - лирические стихи в прозе. Как сказала Богословская, она и была задумана как художественное сочинение, а не как автобиографическая хронология. "Я музыкант и чувствую музыку слова, поэтому ритм повести, действительно, напоминает стихи", - призналась автор. По ее словам, в аннотации издательства "Захаров", которое выпустило книгу, сочинение так и называется "симфония", что отражает ее "музыкантское" отношение к своей повести. В главе 13-й Алла Богословская описывает всякие мистические совпадения, случаи, которые стали с ней происходить после кончины мужа и происходят до сих пор. "Я вообще полагаю, что когда я писала эту книгу, моей рукой водил он. Вы можете смеяться, думать, что я сумасшедшая, но я это ясно ощущала. А те мистические вещи, которые я описываю - не выдумки и фантазии, а совершенно документальные факты, которые я могу доказать", - рассказала Богословская. Она добавила, что мистика, по ее наблюдениям, связана с любимой цифрой Богословского "4". По ее словам, впервые она обратила внимание на четверку, когда отметила дату смерти Никиты Владимировича - "это было 04.04.04". "Потом я обратила внимание, на номер моей последней машины, которую купила, кстати, за четыре месяца до смерти Богословского, на номера нашей квартиры и стоянки в гараже, на то, что я его четвертая жена и так далее", - продолжила собеседница агентства. Аккуратность, оперативность, пунктуальность Рассказывая о супруге, Богословская отметила редкие качества его характера - "удивительную аккуратность, оперативность и полное неумение откладывать дела на завтра". "Еще он был до такой степени пунктуальным человеком, что ни разу в жизни никогда никуда не опаздывал. Это уникальное явление", - отметила она. Богословская рассказала историю, которую, в свою очередь, услышала от одного из водителей Никиты Владимировича: "Они ехали на машине в ресторан, на банкет и было понятно, что опаздывают к началу. Богословский молчал, молчал и вдруг на полдороги хмуро сказал: все, поворачиваем обратно, мы уже опоздали, я не приеду вообще, опаздывать не умею. Водитель попытался возразить, что это ведь не поезд, не самолет, поэтому ничего страшного - наверняка, кто-то приедет еще позже. Но Богословский был непреклонен". 12 ярких лет с Богословским На вопрос, тяжело ли было жить с таким неординарным человеком, как Никита Владимирович, Богословская ответила, что ей с ним было "комфортно и удобно" из-за схожести характеров, но и сложности, конечно, были. "У нас были такие взлеты и падения! Мы и ругались часто, и даже дрались. Но примирения наши, как и ссоры, были такими бурными, что это доставляло невероятную радость нам обоим. Это же лучше, чем серая, ровная, обыденная жизнь старенького старичка и тетеньки, которая за ним ухаживает", - призналась вдова композитора. Она считает, что 12 лет, прожитые с Никитой Богословским, были самыми яркими в ее жизни. "А уж то, что любить меня так, как любил он, больше не будет никто, это точно", - сказала собеседница агентства. Алла Богословская выступала с концертами в России и в Америке, которые проходили как вечера памяти Никиты Владимировича. Она исполняла собственные песни, играла на рояле, зачитывала отрывки из воспоминаний о композиторе. Никита Богословский родился 22 мая 1913 в Санкт-Петербурге. Он автор нескольких сотен песен, среди которых - "Любимый город", "Спят курганы темные", "Темная ночь", "Шаланды", "Днем и ночью", "Почему ж ты мне не встретилась" и других. Музыка Богословского звучала во многих известных фильмах, таких как "Два бойца", "Истребители", "Александр Пархоменко", "Большая жизнь", "Таинственный остров", "Разные судьбы". Она украсила также множество мультипликационных и документальных лент, спектаклей. Богословский был и незаурядным писателем, его авторству принадлежат девять книг и множество статей в периодических изданиях. Умер композитор 4 апреля 2004 в Москве. Похоронен на Новодевичьем кладбище.

Богословская А. Как я оседлала Никиту Богословского

01.03.2009

Автор: 
Источник: Читаем вместе

Эта книга, как и прочие мемуары, требует подхода осторожного, потому как доподлинно не известно, что четвертая и последняя жена знаменитого композитора Никиты Богословского Алла Сивашова присочинила, а что нет. В общем-то, книгу эту читать скорее неприятно, чем интересно. Ибо написана она достаточно фривольно (дух её вполне соответствует названию "Как я оседлала Никиту Богословского"). На страницах много склочного, мелочного, а порой и того, о чем следовало бы молчать. Например, вот что Сивашова пишет о том периоде, когда умерла третья жена Никиты Владимировича. Богословский говорил, что "были, мол, и кандидатки в невесты, которые с вечера были вроде как и ничего, а с утра походили на монстров и, само собой, немедленно изгонялись прочь". Не очень понятно, зачем Алла пишет о таких вещах. Достается в книге и многим обидчикам Богословского и самой Аллы - Кобзону, например. В целом же книга написана с невнятными лирическими отступлениями. С какими-то охами, вздохами. Очевидно, она задумывалась как история великой любви, а получилась демонстрация грязного белья на публике. К тому же Сивашова-Богословская все время сбивается, говоря о своем муже то в третьем, то во втором лице. В сборник также вошли воспоминания В. Вишневского, О. Фельцмана, Б. Львовича. В конце книги опубликованы афористические "Заметки на полях шляпы" самого Никиты Владимировича, в коих он острит и юморит на все лады.