Записки о приключениях в плену у японцев

Год издания: 2004

Кол-во страниц: 464

Переплёт: твердый

ISBN: 5-8159-0432-5

Серия : Русская литература

Жанр: Исследование

Тираж закончен
Теги:

Василий Михайлович Головнин (1776—1831) — один из наиболее прославленных российских мореплавателей, прошедший путь от кадета Морского корпуса до вице-адмирала, директора департамента кораблестроения. Служба в Англии, кругосветные плавания на шлюпе «Диана» и на фрегате «Камчатка», дерзкое бегство из английского порта в Кейптауне под носом у вражеских батарей, исследование Курильских и Шантарских островов, во время которого мореплаватель был пленен японцами, двухлетняя неволя в Японии, — согласитесь, жизнь его очень похожа на приключенческий роман!

О своей жизни в неволе впоследствии он рассказал в «Записках флота капитана Головнина о приключениях его в плену у японцев», опубликованных в 1818 году и переведенных практически на все европейские и многие восточные языки. В книге содержатся исключительной ценности сведения о нравах и обычаях японцев — это был первый в России обстоятельный труд о Японии. С другой стороны, по ясности и красочности изложения «Записки» Головнина принадлежат к числу лучших произведений русской литературы. И наконец, эта книга будет вдвойне интересна тем, кто уже прочитал «Алмазную колесницу» Бориса Акунина.

Содержание Развернуть Свернуть

Содержание

Василий Михайлович Головнин (биографический очерк) 5

ЗАПИСКИ ФЛОТА КАПИТАНА ГОЛОВНИНА
О ПРИКЛЮЧЕНИЯХ ЕГО В ПЛЕНУ У ЯПОНЦЕВ

Часть первая 15
Часть вторая 186
Часть третья. Замечания о Японском государстве и народе 311
1. Географическое положение, пространство и климат 311
2. Происхождение японского народа 314
3. Народный характер, просвещение и язык 318
4. Вероисповедание и обряды богослужения 329
5. Государственное правление 337
6. Законы и обычаи 344
7. Естественные произведения, промышленность
и торговля 366
8. Народонаселение и военные силы 392
9. Народы, платящие дань Японии,
и японские колонии 400

Примечания 410

Приложение
Капитан Головнин,
его кругосветное плавание и плен у японцев 414

Почитать Развернуть Свернуть

ЗАПИСКИ
ФЛОТА КАПИТАНА ГОЛОВНИНА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


В апреле месяце 1811 года, командуя императорским военным шлюпом «Дианой», находившимся тогда в Камчатке*, получил я от морского министра предписание, коим, по высочайшей воле, повелевалось мне описать точнейшим образом южные Курильские острова, Шантар¬ские острова и Татарский берег, от широты 53°38' N до Охотска.
В повелении господина министра было упомянуто о двух бумагах, содержавших в себе подробное описание возложенного на меня поручения и посланных с оным повелением в одно время из Адмиралтейств-коллегии и из Адмиралтейского департамента, но сих бумаг я не получил, да и получить их в Камчатку прежде будущей осени, зная здешние почтовые учреждения, никакой возможно¬сти не предвидел; для получения нынешним летом упоминаемых бумаг оставалось мне одно средство: идти со шлюпом в Охотск.
Предмет сей, без всякого сомнения, был весьма важен, хотя, по предписанию морского министра, мне вполне известна была воля его императорского величества: я знал, какие места должен был описывать и что государю императору угодно, чтобы оным сделано было точнейшее описание; но каким образом надобно было произвести в действо высочайшую волю, в том я должен был руководствоваться наставлениями Государственной Адмиралтейств-коллегии; равным образом и инструкция Государственного Адмирал¬тейского департамента хотя служила только дополнением к той, которую я уже имел, однако же могла содержать в себе предписания и наставления, без коих при описи я мог сделать, по неопытности и по недостатку столь обширных сведений о здешнем крае, какие имеет департамент, немаловажные упущения. Я очень жалел, что не получил прежде упомянутых бумаг вместе с повелением министерским, и чувствовал все неудобства, от неприсылки оных произойти могущие; но, с другой стороны, ясно предвидел потерю времени, убыток для казны и невозможность сделать что-либо порядочное, стоящее издержек и трудов, словом сказать, совершенное упущение целого лета, без всякой значащей пользы по предмету предпринятой экспедиции, если бы я пошел сначала в Охотск1. Сие мнение мое основывалось на следующих причинах:
1. Судя по времени года, когда открывается с моря доступ к Охотскому порту, и прибавив к тому время, нужное на перевоз провизии, на запас пресной воды, дров и прочего и на переход от Охотска к южным Курильским островам, я не мог со всякой поспешностью и благоприятством ветров быть на том месте, с которого надлежало начинать опись, прежде первых чисел июля месяца; следственно, май и июнь потеряны.
2. Состояние шлюпа и, некоторым образом, команды требовало, чтобы он зимовал в порте, где можно бы было его осмотреть, очистить и исправить, потому что с самого отправления нашего из Кронштадта, в 1807 году, я не имел случая его разгрузить и осмотреть внутренние и наружные подводные повреждения; ибо в Петропавловской гавани едва достает кое-каких дурно выстроенных амбаров для помещения провианта, принадлежащего гарнизону, а для посторонних вещей нет никакого строения; и потому все провизии и материалы хранились на шлюпе в течение обеих зим. От сего завелось невероятное множество крыс, поедавших провиант и портивших запасные паруса, армяк, бочки и все, что только им попадалось. Чтобы истребить их, непременно нужно было шлюп совсем очистить; да и гнилых членов мы нашли много в тех местах, кои могли осмотреть; сверх того, люди износили все почти свое платье и обувь, и нужно было их обмундировать, чего без помощи Охотского порта невозможно было сделать. Все сии причины понуждали меня необходимо зимовать в Охот¬ске, куда надобно было прийти в исходе сентября или, по крайней мере, в начале октября. Следственно, всего времени для описи оставалось около трех месяцев, самых неблагоприятных (кроме июля) для сего дела.
Все мореплаватели, бывшие в здешних морях, жалуются на необыкновенные туманы и мрачные погоды, препятствовавшие им видеть и близко приходить к берегам для осмотра и описи оных. Идучи в прошлом году в Америку и возвращаясь оттуда в Камчатку вдоль гряды Алеут¬ских островов по южную сторону их, я сам испытал то же. Кроме сих препятствий, останавливающих мореплавателей в описи берегов и островов сего края, они бывают здесь подвержены еще другим, гораздо большим и опаснейшим затруднениям: находясь между Алеутскими или Куриль¬скими островами, от чрезвычайно быстрых течений и неудобоизмеримой глубины подле самых берегов сих островов (из коих у многих в расстоянии от берега трех миль полутораста- или двухсотсаженным лотлинем дна нельзя достать), лот, в большей части морей служащий верным и надежным показателем приближения к земле, недействителен, а это, в соединении с беспрестанными почти туманами, делает плавание по здешним водам весьма опасным. Сии обстоятельства были мне известны и заставили меня стараться о выборе лучшего и удобнейшего времени для исполнения данных мне поручений. На сей конец я рассматривал описания путешествий известных мореплавателей, кои посещали край сей. Вот как они об нем относятся.
В 1779 году английские королевские суда «Резолюшион» и «Дисковери», по смерти капитанов Кука и Кларка доставшиеся в команду капитана Гора, отправились из Авачинской губы 9 октября по новому стилю с намерением, между прочими открытиями, относившимися к цели их вояжа, осмотреть Курильские острова; но им удалось видеть только первый и второй из сих островов: Сумшу и Парамушир; прочих же, несмотря на все их старания приблизиться к оным, они не видали, по причине частых сильных ветров с западной стороны. Первую землю, после помянутых двух островов, они увидели на восточном берегу Японии в широте 40°05' 26 октября. Капитан Гор нетерпеливо желал осмотреть южные Курильские острова, но почти беспрестанные бури в том ему препятствовали. Авачинскую губу оставил он по старому стилю в исходе сентября; и так можно заключить, что сентябрь и октябрь суть неудобные месяцы для описывания Курильских островов.
Лаперуз, пройдя пролив между островом Сахалином и островом Матсмаем (после названный его именем), в половине августа 1787 года от мыса Анивы до мыса Тру острова Штатенландии (земли Штатов)* никакой земли не видал, и усмотрев сей мыс 19 августа по новому стилю, видел после Компанейскую землю** и Марикан***, между коими прошел, назвав сей пролив именем своего фрегата La Boussole (компас); но почти беспрестанные густые туманы препятствовали ему производить дальнейшую опись Курильских островов, и он нашелся принужденным, оставив свое намерение, идти в Камчатку. На сем пути не видал он по причине туманов ни одного Курильского острова, кроме трех вышеупомянутых. Это было по старому стилю в первых числах сентября.
Капитан Сарычев**** (в изданном им путешествии по северо-восточной части Сибири, Ледовитому морю, Восточному океану и проч.) пишет, что из Авачинской губы отправились они 6 августа (по старому стилю) 1792 года,
с намерением описывать Корейское море2, и шли к ZW вдоль Курильской гряды; но сырые туманы препятствовали им видеть землю до 20-го числа, а тогда, будучи в широте 47°28', увидели они, как господин Сарычев полагает, остров Марикан и некоторые другие. Они хотели осмотреть их, но туманы помешали. Позднее время принудило их оставить намерение описывать Корейское море и возвратиться в Охотск. На обратном пути видели они седьмой остров и пик на 12-м острове, потом видели южный край второго острова и верхи трех сопок пятого; но все это являлось в тумане так, что они не могли определить географического сих мест положения.
Английский капитан Бротон в 1796 году, оставив Вулканический залив, находящийся на южном краю Матсмая, плыл по восточную сторону сего острова, прошел между островами Кунаширом и Итурупом, приняв первый из них за часть Матсмая; потом, идучи вдоль северо-западного берега острова Итурупа (Штатенландии), видел лишь первую половину его протяжения и северо-восточную оконечность, не зная, что они составляют один и тот же остров. Потом, пройдя вдоль западной стороны Урупа (Компанейской земли) и Симусира (Марикана), доходил до острова Кетоя; оттуда, воротясь, проходил по южную сторону Урупа, Итурупа и Кунашира, не сделав никаких примечаний о берегах сих островов. Сколько, впрочем, велико ни было желание капитана Бротона точнейшим образом осмотреть сии столь малоизвестные земли, но он не успел в своем намерении по причине туманов, крепких ветров и вообще неблагоприятной погоды. Плавание капитана Бротона по водам южных Курильских островов происходило в октябре месяце.
Капитан Крузенштерн в 1805 году, возвращаясь из Японии в Камчатку, находился у Курильских островов в последних числах мая и в первых июня. Потом, идучи к острову Сахалину, проходил он мимо них в первой половине июля, а на обратном пути — в исходе августа*. Мне это известно было по карте, приложенной к вояжу капитана Крузенштерна, которую я получил вместе с некоторыми другими от подштурмана Курицына, командира одного из судов Американской нашей компании; но, не читавши второй части его вояжа, я не знал, какие погоды он встретил у Курильских островов.
Впрочем, кроме сих знаменитых мореплавателей, у коих я, так сказать, заимствовал советы в моем деле, старался я также и здесь, в Камчатке, отыскать людей, бывавших в местах, предназначенных мне для описи, и расспрашивал их о всех обстоятельствах с большой подробностью; но от людей, не знающих мореплавания и вообще с весьма ограниченными понятиями, каковы камчатские промышленные, которые одни только, вместе с гражданскими чиновниками, ездят на ближние обитаемые Курильские острова для сбору ясаков и прочего, мало можно получить нужных мореплавателю сведений. Они знают только, что летом бы¬вают ясные дни и хорошие погоды; но как часто и в каких месяцах более, обстоятельно сказать не могут, ибо при переездах через проливы одна необходимость заставляет их примечать состояние и перемены погод и ветров; а там, добравшись до курильских жилищ, им мало нужды до атмосферы, и они не заботятся о метеорологических замечаниях; добыча и сбор ясаков составляют все их упражнение. Но некто подштурман Андреев, человек с порядочными по своему званию сведениями, бывший с лейтенантом Хвостовым на компанейском3 судне у южных Курильских островов в первых числах июня, уверял меня, что тогда погоды стояли хорошие. В прошлом году я шел с Камчатки в Америку в июне месяце, а возвращался в августе и сентябре: в оба раза имел я очень часто пасмурные погоды и туманы, а горизонт почти всякий день был покрыт мрачностью. И так все вышесказанное мною о погодах на Восточном океане уверяло меня, что сему морю свойственны туманы, что оные бывают здесь часто и продолжительны во всех месяцах без исключения, только в одних чаще нежели в других, и что здесь нет такого времени года, в котором бы стояли по неделе сряду хорошие и ясные дни. Это самое заставило меня думать, что для описи такого пространного берега непременно нужно употребить целое лето, с начала мая по октябрь. Для сего надобно стараться, сколько возможно, держаться ближе берегов, если ветер позволяет, во всякую погоду, и когда выяснит или туман прочистится, тотчас подходить к ним вплоть. Иначе в три года едва ли можно кончить сию опись, если только употреблять на то средние летние месяцы, то есть июнь и июль. Сии заключения понудили меня приступить к делу как возможно ранее.
Здесь упомяну кратко о моем плане, как производить опись. Он состоял в следующем. Из мореплавателей, имевших средства определять долготу места на море астрономическими наблюдениями, видели Курильские острова Гор, Лаперуз, Сарычев, Бротон и Крузенштерн. Капитан Гор видел только два первые от Камчатки острова — Сумшу и Парамушир. Лаперуз видел Итуруп (Штатенландию), Уруп (Компанейскую) и Симусир (Марикан). Господин Сарычев не упоминает в своем путешествии об определенном им географическом положении островов, кои он видел. Бротон видел часть Матсмая, Кунашир, Итуруп, Уруп, Си¬мусир и Кетой издали. Капитан Крузенштерн проходил три раза Курильскими островами, и, судя по трактам его, положенным на карте, надобно думать, что он видел с разных сторон все острова от мыса Лопатки до острова Расшуа, который, по его карте, тринадцатый из островов Курильских. Следовательно, нет сомнения, чтобы все сии острова, виденные капитаном Крузенштерном, по широте и долготе не были положены во всех отношениях с величайшею точностью; что же касается до южных островов, виденных Лаперузом и Бротоном, то они не со всех сторон ими осмотрены; следовательно, сии мореходцы не могли определить настоящего их местоположения, а притом они не занимались описью оных, и кроме Нортона, на который капитан Бротон один раз посылал шлюпку, не посещали ни одного из них; что же касается до старых наших мореплавателей и промышленных, учащавших своими посещениями Курильские острова, то стоит только сравнить карту капитана Крузенштерна северных Курильских островов с прежними картами, изданными с повествования сих господ, чтобы увериться в недостатке их описей. Некоторые острова в двух местах положены под разными именами, другие — маленькие, ничего не значащие — увеличены в 5 или 10 раз против настоящей своей величины; одни между собою сближены, другие, напротив, отдалены; словом, множество разных грубых ошибок наполняют все старые карты Курильских островов. По сим причинам я положил, оставив Камчатку, идти прямо к проливу Надежды между островами Матуа и Расшуа, где, поверив свои хронометры по положению оных*, если лунные обсервации сделать сего не позволят, пуститься вдоль южной гряды Курильских островов, начав опись с острова Кетоя, которого Крузенштерн не видал, и продолжать описание каждого острова одного за другим по порядку до самого Матсмая. Потом пройти между островами Кунаширом и Матсмаем и описать всю северную сторону сего последнего до самого Лаперузова пролива, а оттуда пойти в виду восточного бе¬рега острова Сахалина до самого места (в широте 53°38'), откуда должна начаться опись Татарского берега, и кончить лето описанием сего берега и Шантарских островов.
Составив таким образом план свой, я немедленно стал приготовляться к походу. Мы прорубили в Петропавлов¬ской гавани лед и 25 апреля вывели шлюп из сей гавани в Авачинскую губу, — а 4 мая отправились в путь. 14 мая достигли мы пролива Надежды, то есть предела, откуда, по расположению моему, должна была начаться опись. Не стану описывать ни плавания нашего между Курильскими островами, ни того, каким образом мы производили опись: для сего предмета назначена особая книга4, скажу только, что до 17 июня, то есть до дня, когда мы случайно имели первое наше с японцами свидание, невзирая на то, что почти беспрестанные густые туманы и сильные неправильные течения много препятствовали в нашем деле, мы успели описать из числа Курильских островов: тринадцатый — Расшуа* (1), четырнадцатый — Ушисир (2), пятнадцатый — Кетой (3), шестнадцатый — Симусир, или Марикан, семнадцатый — два Тчирпоя и Макантор, и западную сторону восемнадцатого, или Урупа.
Теперь, прежде нежели я приступлю к описанию сношения нашего с японцами и последовавшего потом со мною несчастия, за нужное почитаю сказать нечто о существовавшем тогда политическом отношении между Россией и Японией, как оно мне было известно.
С лишком за тридцать лет пред сим на алеутском острове Амчитке японское торговое судно претерпело кораблекрушение. Спасшийся с него экипаж, в числе коего находился начальник того судна Кодай, был привезен в Иркутск, где несчастные сии японцы жили около или более 10 лет. Наконец блаженной памяти императрице Екатерине Великой благоугодно было приказать отправить их в отечество из Охотска и с тем вместе попытаться о восстановлении с Японским государством торговли ко взаимной выгоде обеих держав. Высочайшее именное повеление по сему предмету, данное сибирскому генерал-губернатору Пилю, заслуживает особенного внимания. В нем, между прочими наставлениями, именно предписано было генерал-губернатору отправить в Японию с посольством малозначащего чиновника и подарки от своего имени как от пограничного генерал-губернатора, а не от императорского лица; и притом замечено, чтобы начальник судна был не англичанин и не голландец. В исполнение сей высочайшей воли генерал-губернатор Пиль отправил осенью 1792 года в Японию из Охотска поручика Лаксмана на транспорте «Екатерина» под командою штурмана Ловцова. Лаксман пристал к северной части острова Матсмая и зимовал в небольшой гавани Немуро5, а в следующее лето, по желанию японцев, перешел в порт Хакодаде, находящийся на южной стороне помянутого острова при Сангарском (Тцынгарском) проливе, откуда сухим путем ездил в город Матсмай, отстоящий от Хакодаде к западу на три дня ходу, где и имел с чиновниками, присланными из японской столицы, переговоры. Следствием их было следующее объявление японского правительства:
1. Хотя по японским законам и надлежит всех иностранцев, приходящих к японским берегам, кроме порта Нагасаки, брать в плен и держать вечно в неволе, но как русским сей закон был неизвестен, а притом они привезли спасшихся на их берегах японских подданных, то сей закон над ними теперь не исполнен и позволяется им возвратиться в свое отечество без всякого вреда, с тем чтоб впредь к японским берегам, кроме Нагасаки, не приходили и даже, если опять японцы случатся быть в России, то и их не привозили; в противном случае помянутый закон будет иметь свое действие.
2. Японское правительство благодарит за возвращение его подданных в отечество, но объявляет, что русские могут их оставить или взять с собою, как им угодно, ибо японцы, по своим законам, не могут их взять силою, предполагая, что люди сии принадлежат тому государству, к которому они занесены судьбою и где спасена жизнь их при кораблекрушении.
3. В переговоры о торговле японцы вступить нигде не могут, кроме одного, назначенного для сего, порта Нагасаки, и потому теперь только дают Лаксману письменный вид, с которым один русский корабль может прийти в помянутый порт, где будут находиться японские чиновники, долженствующие с русскими договариваться о сем предмете.
С таковым объявлением Лаксман возвратился в Охотск осенью 1793 года. По отзыву его видно, что японцы обходились с ним дружелюбно и с большою вежливостью, оказывали ему разные, по своим обычаям, почести; офицеров и экипаж содержали на свой счет во все время пребывания их при берегах японских, и при отправлении снабдили
съестными припасами без всякой платы, сделав им разные подарки. Он жалуется на то только, что японцы, исполняя строго свои законы, не позволяли русским свободно ходить по городу и держали их всегда под присмотром.
Неизвестно, почему покойная государыня не приказала тотчас по возвращении Лаксмана отправить корабль в Нагасаки. Вероятно, что беспокойства, произведенные в Европе французской революцией, были тому причиной; но в 1803 году, при ныне царствующем императоре [т.е. при Александре I], послан был в Японию двора его величества камергер Николай Петрович Резанов. Путешествие капитана Крузенштерна познакомило с сим посольством всю Россию. Написанное в его книге касательно до сего предмета и мне было известно, ибо первый том сего путешествия, как я выше упомянул, удалось мне прочитать до отправления моего из Камчатки. Я знал, что объявление японского правительства, сделанное Резанову, состояло в строгом запрещении русским судам приближаться к японским берегам, и даже людей их, буде принесены будут к нашим пределам, запретили они привозить на наших кораблях, а предложили присылать их, если хотим, посредством голландцев.
Господин Резанов, возвратясь из Охотска в Камчатку, отправился оттуда в Америку на компанейском судне, которым командовал лейтенант Хвостов; оттуда он на следующий год с тем же офицером возвратился в Охотск и поехал сухим путем в Петербург, но на дороге занемог и умер; а Хвостов пошел в море и сделал на японские селения нападение. О всех сих происшествиях упоминается в преди¬словии к книге под заглавием: «Двукратное путешествие Хвостова и Давыдова...», изданной его превосходительством вице-адмиралом Александром Семеновичем Шишковым. Любопытные могут там видеть, как дело это случилось; но мне достоверно было известно, что правительство не одобрило поступков Хвостова; впрочем, если бы Резанов и Хвостов в живых находились, то, может быть, поступки сего последнего были бы лучше объяснены, но теперь станем держаться старой пословицы: об умерших, кроме хорошего, ничего говорить не должно.
Получив повеление описывать южные Курильские острова, знал я, что некоторые из них заняты японцами, и потому всеми мерами старался, сколько возможно подробнее, наведаться о всем том, что Хвостов у них делал, и на сей конец расспрашивал бывшего с ним штурмана, которого ответы уверили меня, что оба их нападения на японцев походили не столько на войну просвещенного народа, сколько на самовольные поступки, и что японцы не имеют ни малейшей причины быть уверены, чтобы такое на них нападение двух малозначащих судов могло быть сделано по воле монарха великой и сильной державы, о пространстве и могуществе коей они должны были иметь ясное понятие по описанию своих единоверцев, живших несколько лет в России. Объявления помянутого штурмана совершенно сходствовали и с тем, что я о сем деле слышал в первый год прибытия нашего в Камчатку от компанейского приказчика Масникова, бывшего также с Хвостовым в его экспедициях. Но, несмотря на все это, я не хотел без повеления высшего начальства иметь с японцами ни какого сношения, ни свидания. Намерение мое было плавать подле берегов тех островов, которые они занимают, не поднимая никакого флага, дабы не произвести страха и сомнения в подозрительных японцах. Но судьбе угодно было все расположить иначе и, вероятно, к лучшему.
Вот в каком отношении, сколько мне известно, находилась Россия в рассуждении Японии, когда я должен был отправиться к берегам островов, в японской зависимости находящихся. Теперь обращусь к главному предмету моей книги.
После полудня 17 июня мы находились весьма близко западной стороны северной оконечности острова Итурупа, не зная тогда, что она составляет часть сего острова; оконечность сия, напротив того, казалась нам отделенным островом, ибо залив Сана, вдавшись далеко внутрь земли, походил на пролив, да и на карте капитана Бротона сия часть берега оставлена под сомнением по неизвестности, пролив ли тут или залив. Желая узнать это достоверно, при¬близились мы к берегу мили на три итальянские. Тогда увидели на берегу несколько шалашей (по-сибирски барабор), две большие лодки (байдары) и людей, бегающих взад и вперед. Полагая, что тут живут курильцы, отправил я для отобрания от них сведений об острове и о других предметах, до нашего дела принадлежащих, мичмана Мура и штурманского помощника Новицкого на вооруженной шлюпке с четырьмя гребцами; а усмотрев, что с берега едет большая лодка к ним навстречу, и не зная, как жители хотят их встретить, я тотчас подошел со шлюпом ближе к берегу и потом на вооруженной шлюпке, с мичманом Якушкиным и с четырьмя гребцами, поехал сам к ним на помощь. Между тем лодка, встретив первую нашу шлюпку, воротилась и вместе с нею погребла к берегу, куда и я приехал. На берегу нашел я, к великому моему удивлению, мичмана Мура в разговоре с японцами. Он мне сказал, что тут есть несколько наших курильцев с тринадцатого острова, или Расшуа, занесенных сюда в прошлом лете погодою, которых японцы, продержав около года в заключении, решились наконец освободить. Теперь они приведены были на сие место под конвоем японских солдат, с тем чтобы при первом благополучном ветре отправиться им отсюда на лодках к своим островам. Господин Мур показал мне японского начальника, стоявшего на берегу саженях в сорока от своих палаток к морю; он был окружен восемнадцатью или двадцатью человеками в латах и вооруженными саблями и ружьями; каждый из них в левой руке держал ружье у ноги без всякого порядка, как кто хотел, а в правой два тонких зажженных фитиля. Я ему сделал приветствие, по нашему обыкновению, поклоном, а он мне поднятием правой руки ко лбу и небольшим наклонением вперед всего тела. Мы говорили посредством двух переводчиков: первый был один из его воинов, знавший курильский язык, а другие наши курильцы, умевшие немного говорить по-русски. Японский начальник сделал мне сперва вопрос: зачем мы пришли к ним: если торговать, а не с худым против них намерением*, то чтобы шли далее вдоль берега за сопку, где находится главное сего острова селение Урбитч6. На это велел я ему сказать, что мы ищем безопасной для нашего судна гавани, где могли бы запастись пресной водой и дровами, в коих имеем крайнюю нужду, а получив нужное нам количество воды и дров, тотчас оставим их берега*; впрочем, опасаться нас они не должны, ибо судно наше есть императорское, а не купеческое, и мы не намерены причинять им никакого вреда.
Выслушав мой ответ со вниманием, он сказал, что японцы имеют причину бояться русских, ибо за несколько лет пред сим русские суда два раза нападали на японские селения и все, что в них ни нашли, то или увезли с собою, или сожгли, не пощадив даже ни храмов, ни домов, ни съестных припасов; а так как пшено, главная и единственная их пища, привозится на остров из Японии, нападение же на них сделано было одно поздно осенью, когда суда их в море не ходят и нового запаса на зиму привезти не могли, а другое рано весною, прежде нежели пришли суда, притом и жилища их были выжжены, и потому японцы принуждены были много претерпеть от голоду и холоду, до того даже, что многие лишились жизни. Следовательно, невозможно, чтобы японцы, видя русское судно столь близко у своих берегов, были покойны и не боялись. На этот вопрос отвечать было трудно посредством таких плохих переводчиков, каковы были курильцы, однако же я старался вразумить им мои мысли и желал, чтобы они постарались пересказать мои слова сколько возможно точнее. Я спросил японского начальника: если бы их государь хотел на какой-нибудь народ идти войною, то много ли бы судов и людей он послал? Ответ его был: «Не знаю». — «Но судов пять или десять послал бы?» — спросил я. «Нет, нет, — сказал он, засмеявшись, — много послал бы, очень много». — «Следовательно, как же японцы могут думать, — продолжал я, — чтобы государь русский, обладатель такой обширной земли и великого множества народа, мог послать два суденышка вести войну с Японией; и потому они должны знать, что суда, сделавшие на них нападение, были купеческие, и все те люди, которые ими начальствовали и управляли, не принадлежали к службе императорской, а занимались звериными промыслами и торгами, напали на японцев и ограбили их самовольно, даже без ведома последних наших начальников; но коль скоро поступки их стали известны начальству, то дело было исследовано, и виновные наказаны по нашим законам; доказательством сему может послужить и то, что суда сии, сделав два набега, которые оба имели совершенный успех, более уже не являлись в течение трех лет, но если бы государь наш имел причину и желал объявить японцам войну, то множество судов приходило бы к ним всякий год, покуда не получили бы того, чего требовали». Японец, приняв веселый вид, сказал, что он рад это слышать, всему, что я ему говорил, верит и остается покоен; но спросил, где теперь те два человека, которых увез у них Хвостов, и не привезли ли мы их с собою. «Они бежали из Охотска на лодке, — отвечал я, — и где скрылись, неизвестно». Наконец он нам объявил, что в сем месте нет для нас ни дров, ни хорошей воды (что мы и сами видели), а если я пойду в Урбитч, то там могу получить не только воду и дрова, но сорочинское пшено7 и другие съестные припасы, а он для сего даст нам письмо к начальнику того места. Мы его поблагодарили и сделали ему и приближенным к нему чиновникам подарки, состоявшие из разных европейских вещей, а он нас отдарил свежей рыбой, кореньями сарана, диким чесноком и фляжкой японского напитка саги* [саке], которым потчевал нас, отведывая наперед сам, а я поил начальника и всех его товарищей французской водкой, выпив сперва сам, по японскому обыкновению, дабы показать, что в ней нет ничего опасного для здоровья.
Они пили с большим удовольствием, прихлебывая понемногу и прищелкивая языком. Принимая от меня чашечку, из которой пили, они благодарили небольшим наклонением головы вперед и поднятием левой руки ко лбу. Я взял у одного из них фитиль, чтобы посмотреть его, и когда стал ему отдавать, изъявляя знаками вопрос, можно ли мне от него немного отрезать, то они мне тотчас предложили весь моток. Начальник их, видя, что мне желательно посмотреть их ставку, тотчас повел меня туда. Она состояла из весьма длинной, невысокой, крытой соломенными или травяными матами палатки, разгороженной поперек на многие отделения, из коих в каждое вход был особенный с южной стороны; окон не было, а свет проходил дверьми. Его отделение находилось на восточном краю; пол в оном устлан очень чистыми матами, на которые мы сели, поджав ноги, как портные; в средине поставили большую жаровню и принесли ящик в чехле из медвежьей кожи, шерстью наружу. Начальник положил две сабли в сторону и стал снимать кушак; приметив, что он сбирается угощать нас не на шутку, а на дворе становилось поздно, и шлюп был слишком близко к берегу для ночного времени, я поблагодарил его за ласковый прием, велел сказать, что приеду к нему в другой раз, а теперь остаться не могу, и пошел к шлюпке.
Когда я был с начальником на берегу, ко мне подошел с большим подобострастием и унижением престарелый таион, или старшина, мохнатых курильцев8 в сей части острова; их тут было обоего пола человек до пятидесяти; они показались нам так угнетены японцами, что тронуться с места не смеют; сидели в куче и смотрели с робостью на своих повелителей, с которыми иначе говорить не смели, как стоя на коленах, положа обе руки ладонями на ноги немного выше колен и наклонив голову низко, а всем телом нагнувшись вперед. Наши курильцы с нами говорили с такими же знаками почтения, как и с ними. Я желал на свободе с ними поговорить и сказал, чтобы они приехали к нам, если это не будет противно японцам и не причинит им самим вреда; впрочем, велел я, чтоб они уверили японцев в нашем дружеском к ним расположении и что мы не намерены делать им отнюдь никакого вреда. Курильцы пересказали им мои слова; но за точность перевода я ручаться не могу. В ответ же они мне объяснили, что японцы нас боятся и не верят, что мы к ним пришли с добрым намерением (или с добрым умом, как они говорили), но подозревают, что мы с таким же худым умом пришли, с каким приходили к ним суда Хвостова. Я желал более о сем деле разведать и сказал курильцам, чтобы они поговорили с японцами и узнали, что они об нас думают, а потом приехали к нам.
Мы возвратились на шлюп в 7 часов вечера, а курильцы приехали через час после того; их было двое мужчин, одна женщина и девочка лет четырех. Мужчины оба говорили по-русски столько, что нас понимали и мы их могли разуметь без затруднения. Они нам привезли обещанное письмо японского начальника к главному командиру в Урбитче, уверяя, что оно содержит извещение о приходе нашем сюда не со злым, а добрым намерением, и сказали, что тотчас по отъезде нашем из селения японцы отправили в Урбитч с подобным известием байдару (большую лодку), которую мы и сами видели, когда она отправилась. Письмо было писано на толстой белой бумаге и сложено кувертом длиною в 61/2, а шириною в 21/4 дюйма; куверт был сделан таким образом, что с одной стороны бумаги оставался треугольник, который краями был приклеен к той стороне, а верхний оставшимся углом длиною в полдюйма загнут на другую сторону, где края также приклеены, а на самой вершине положен черными чернилами штемпель; надпись была сделана с обеих сторон. Сверх того, вот какие вести курильцы нам сообщили: японцы не хотят верить, что мы пришли к ним за каким-нибудь другим делом, кроме намерения их грабить, утверждаясь в своем подозрении на прежнем примере; рассказывая о сем поступке русских, они обыкновенно говорят: русские на нас напали без вины, перебили много людей, некоторых захватили, разграбили и сожгли все, что у нас было; они не только отняли у нас обыкновенные вещи, но даже лишили всего нашего пшена и саги* и оставили нас, несчастных, умирать с голоду; а потому, по уверению курильцев, японцы пребывают в полном убеждении, что россияне решились делать им всякое возможное зло, подозревают, что и мы пришли к ним с таким же намерением, почему они давно уже все свое имущество отправили внутрь острова.
Весть сия крайне огорчила всех нас; однако же курильцы утешали нас уверением, что не все японцы так мыслят о русских

Дополнения Развернуть Свернуть

ВАСИЛИЙ МИХАЙЛОВИЧ
ГОЛОВНИН
БИОГРАФИЧЕСКИЙ ОЧЕРК


Автор новейшей «Всемирной Географии» известный немецкий ученый профессор Сиверс утверждает в своей «Аsien», что честь окончательного исследования Азии принадлежит русским путешественникам конца XIX столетия. Но наряду со знаменитыми русскими исследователями настоящего времени народ наш с благодарностью вспоминает славный ряд имен русских путешественников второй половины прошлого [то есть 18-го] и начала этого столетия, и среди них знаменитых кругосветных путешественников Крузенштерна, Коцебу, Беллинсгаузена, Головнина и других.
Василий Михайлович Головнин занимает в ряду наших известнейших мореплавателей совершенно особое место уже потому, что плавания его не только увенчались блестящими результатами научного и практического характера, но, вместе с тем, сопряжены были со множеством в высшей степени интересных приключений и событий. Благодаря этому обстоятельству Головнин по настоящее время один из популярнейших географических авторов в русской литературе, а некоторые из его сочинений и, между прочим, предлагаемые здесь «Приключения в плену у японцев», которыми мы, ввиду повышенного ныне интереса к Японии, решились заменить его «Круго¬светное плавание», переведены почти на все культурные языки.
Василий Михайлович родился в 1776 году, 8 апреля, в Рязанской губернии в довольно незаметной, хотя и благородной семье. Он воспитывался в Морском корпусе в Кронштадте, по окончании курса в котором, в 1792 году, оставлен был по молодости лет еще на один год. Этот год не прошел, однако, для него даром. Он посвятил свои досуги, с большой настойчивостью, изучению новейших языков и усовершенствованию в наиболее излюбленных им морских и естественных науках. В 1793 году он произведен был в мичманы и тотчас же вступил на службу в военном транспорте, отправлявшемся с графом С.П.Румянцевым в Стокгольм. С 1795-го по 1796 год он служил во вспомогательном флоте в Англии под начальством вице-адмирала Ханыкова, а затем три года в Англии же, как адъютант и переводчик при главнокомандующем флотом вице-адмирале Малахове. По рекомендации последнего он в 1802 году поступил на иждивение государя императора в английский флот «для усовершенствования в морском искусстве». На английских судах он плавал по различным европейским морям и в Индию.
Такова была подготовка Василия Михайловича, когда он в 1806 г. призван был на русскую службу и когда ему, несмотря на его молодость и незначительный чин лейтенанта, поручено было командование шлюпом «Дианой», предназначенным в дальнее плавание. Целью посылки этого судна в Камчатку было: сопровождать, или, лучше сказать, конвоировать, судно Российско-Американской компании «Нева», доставить морские снаряды в Охотск и описать малоизвестные острова между Северо-Восточной Азией и Северо-Западной Америкой.
Что касается выбора судна... Хотя наш автор, как истый моряк, относится к нему с искренней любовью и с гордостью упоминает о том, что это было первое чисто русское, а не иностранное по своему происхождение судно, отправившееся в столь далекое плавание, мы все же не можем скрыть, что «Диана», сооруженная на реке Свири, была, в сущности, предназначена для весьма прозаических целей, а именно для перевозки леса, так что переделка судна потребовала немало хлопот.
«Диана» покинула Кронштадт 25 июля 1807 года. Стоянка в Портсмуте оказалась, из-за проволочек со стороны английских поставщиков и таможенных чиновников, не в меру долгой, да и на пути туда непогода задерживала судно в такой степени, что «Диана» прибыла в Портсмут только на 46-й день. Со злополучным городом экспедиция рассталась 1 ноября. Но и далее судно преследовали бури и неудачи. Недаром Головнин говорил о том, что он никогда не испытывал столько «горести и душевного прискорбия», как на этот раз, когда моряки прощались с мысом Лизардом, «последней европейской землей».
Новый, 1808 год экипаж отпраздновал на море близ Тринидада, в Бразилии «Диана» остановилась в порту острова святой Екатерины и затем направилась к прославленному своими бурями мысу Горн. Действительно, непогода здесь была такова, что Василий Михайлович рассудил за лучшее направиться на отдых к мысу Доброй Надежды, чтобы дать экипажу, среди которого начала развиваться цинга, поправиться и запастись свежими припасами.
Вместо предполагаемого отдыха и дружественного приема, на который мог рассчитывать В.М.Головнин как старый английский служака, он совершенно неожиданно попал в плен. Дело в том, что к этому времени уже вполне определился разрыв между Россией и Англией. Если же Головнин, не знавший ничего о происшествиях в Европе и забравшийся, как бы по своей воле, в ловушку, не был взят формально в плен и «Диана» не была объявлена «законным призом», то это можно было объяснить только тем обстоятельством, что он, в бытность свою в Англии, запасся английским паспортом. Тем не менее власти решились его не выпускать. Ему объявлено было, что его задержат впредь до получения распоряжений из Лондона. Однако же эти распоряжения не прибывали: почта из Англии не приносила ни малейшего ответа на запросы относительно русских. Между тем, англичане систематически стесняли русских, держали их впроголодь и заставляли русских матросов работать на английских судах. Месяцы проходили за месяцами... Тогда Головнин решился на отчаянный и вместе с тем геройский поступок: выждав бурную ночь, когда англичане, по-видимому, не были готовы к тому, чтобы тотчас же пуститься в преследование, он, несмотря на то, что «Диана» поставлена была в дальнем углу залива, возле адмиральского корабля, и окружена многочисленными другими судами, велел сняться с якоря, прошел между английскими судами и на другое утро уже плыл под всеми парусами в открытом море. Изумительный подвиг этот, которым Василий Михайлович освободил себя и своих людей от плена, продолжавшегося 1 год и 25 дней, он рассказывает с бесхитростной простотой истинного героя, очевидно, не придавая ему особенного значения.
Не можем не упомянуть о том, что наши мореплаватели, во время своего невольного пребывания на мысе Доброй Надежды, совершенно неожиданно столкнулись с одним из местных колонистов, выдававшим себя за француза, жившего в России и носившего странное прозвище «Ганц-Русс». Действительно, при ближайшем знакомстве он оказался «совсем русским», не знавшим и пяти слов по-французски. Это был нижегородец по имени Иван Степанов, сын «винного компанейщика». История его странствований по Турции, Франции, Индии, Японии и т.д. была довольно сомнительна, но, во всяком случае, наш простой русский крестьянин промышлял на мысе Доброй Надежды продажей кур, картофеля, зелени и изюма.
Давно желанным и вполне заслуженным отдыхом воспользовались наши мореплаватели на острове Тана, описание которого тем более ценно, что Головнин всюду сравнивает свои впечатления с описаниями знаменитого натуралиста Георга Форстера, сопровождавшего Кука при его посещении этого острова.
На Камчатку «Диана» прибыла в сентябре 1809 года. В 1810 году Головнин посетил русско-американские владения, а в 1811 году описал, по поручению правительства, Курильские острова.
К этой же эпохе относятся исполненные драматизма события, изложенные в предлагаемой книге и относящиеся к продолжительному плену Головнина у японцев.
К эпохе 1817—1819 годов относится, наконец, известное кругосветное плавание Головнина, прекрасно и притом весьма обстоятельно описанное им в обширном двухтомном сочинении «Путешествие вокруг света...». Вторая часть этого сочинения посвящена исключительно вопросам мореплавания, первая содержит описание путешествия.
На этот раз Василий Михайлович располагал отлично снаряженным судном и мог, по собственному усмотрению, выбрать себе экипаж в 130 человек. Среди молодых офицеров, взятых им в плавание, мы встречаем имена столь прославившихся впоследствии исследователей крайних северных стран барона Ф.Врангеля и Ф.Литке, бывшего в последние годы своей жизни президентом Императорской Академии Наук. Задача экспедиции сводилась к доставке грузов в Охотск, обозрению российско-американских колоний и исследованию Северо-Западной Америки.
26 августа 1817 года, в памятный день Бородинской битвы, «Камчатка» покинула Кронштадт. Время, в которое Головнину предстояло совершить свое далекое плавание, не было благоприятным для подобных экспедиций. Наполеон I уже прикован был к острову Святой Елены, но волнения, возбужденные этим дивным человеком, далеко еще не улеглись. В особенности бурно выражались они в Америке, где в это время происходила кровопролитная борьба между Испанией и ее колониями. Корсары, вроде, например, отчаянного Бушара, французского беглеца, который удерживал своих людей в повиновении с плетью в одной руке и с пистолетом в другой, наводили панику на мирных мореплавателей. Однако же и военным судам приходилось быть настороже. Достаточно сказать, что в Северном Атлантическом океане под 13° северной широты «Камчатка» и какое-то неизвестное судно долгое время следили друг за другом, пока не выяснилось, что это английское военное судно, под командою бывшего сослуживца Головнина, и что как англичане, так и русские, несмотря на все сигналы, усматривали друг в друге испанских корсаров. Осторожность Головнина в этом случае была тем основательнее, что корсары считали русских за союзников испанского короля.
На 71-й день плавания наши моряки достигли Рио-де-Жанейро, причем всего 10 дней ушло на стоянки. Плавание это можно было считать, по тогдашним временам, в высшей степени удачным, хотя ныне даже медленные пароходы употребляют на проезд от Антверпена до Рио-де-Жанейро всего каких-нибудь 29 дней.
В эпоху прибытия наших моряков этот город стал уже столицей, так как в 1807 году португальский король Иоанн VI, теснимый французами, бежал в Бразилию и избрал Рио-де-Жанейро своей резиденцией. По сравнению с прежними впечатлениями своими наши моряки, конечно, не могли отказать бразильцам в некотором успехе. Достаточно сказать, что Бразилия, благодаря прибытию португальских королей, выступила из своей прежней замкнутости и стояла накануне более или менее существенных реформ, из которых главнейшей было, конечно, отпадение Бразилии от Португалии, последовавшее в 1822 году.
Прием, оказанный русским — как королем, принявшим В.М.Головнина в очень милостивой аудиенции, так и португальскими чиновниками, — был вполне почетный. В особенности щедры оказались бразильцы на обещания, хотя, в то же время, русским приходилось самим возить к себе воду на гребных судах. Что же касается сведений их о русских, то они поистине достойны были удивления. Увидав в каюте капитана распятие, адъютант короля спросил с изумлением: «Так вы веруете во Христа?» — «Конечно!» — отвечал Головнин. «И все русские веруют? — воскликнул вновь адъютант. — Никогда не слыхивал, — заявил он, — чтобы русские были христиане; я всегда почитал их греками»(!) «Он, верно, полагал, — прибавляет Василий Михайлович, — что мы греки-идолопоклонники и веруем в Юпитера, Марса и прочее».
У мыса Горн экипаж встретил новый, 1818 год, причем обход этого опасного места совершен был вполне благополучно. В феврале Василий Михайлович уже принят был испанским вице-королем в Лиме. В кратких, но сильных чертах набрасывает он нам картину печального, или, правильнее говоря, возмутительного упадка, в котором находились испанские колонии накануне своего освобождения. Страницы, посвященные нашим автором этим мрачным картинам, имеют крупное значение для истории колоний. Прежние баснословные богатства были расхищены; всюду воцарилась бедность; известный недостаток обнаруживался даже в обстановке вице-короля. Уже в начале 19-го столетия перуанцы, по рассказам Головнина, увлекались по преимуществу исканием кладов и точно так же уклонялись от всякой работы, как и их потомки конца века.
В мае 1818 года судно прибыло в Камчатку, совершив все плавание за 8 месяцев и 8 дней, из которых всего 34 дня проведено было в портах. Страшное захолустье, представляемое Петропавловским портом, в то время до известной степени оживилось благодаря стараниям энергичного Рикорда, с которым читатели этой книги ближе познакомятся из описания «приключений в плену у японцев». Головнин называет его «одним из справедливейших людей» и рассказывает о том, как он, в бытность свою начальником края, не только изменил город до неузнаваемости, но и позаботился о судьбе несчастных туземцев-камчадалов, которым он доставлял, в случае голода, муку, облегчал возможность по сравнительно дешевой цене покупать порох и свинец; затем он позаботился об устройстве врачебной части в крае и завел ремесленную школу в Петропавловской гавани, которая должна была увеличить число столь необходимых и в то же время редких в крае слесарей и кузнецов. Чтобы представить себе, в какой глуши жил в эго время Рикорд, мы приведем замечание Головнина о том, какое впечатление произвели парные дрожки, привезенные им вместе с фортепьяно для супруги Рикорда. «Это был еще первый экипаж на колесах в Камчатке от сотворения ми¬-
ра, — говорил он, — и потому жители смотрели на него несравненно с большим удивлением, нежели у нас стали бы смотреть на того, кто по Петербургу поехал бы на собаках».
Отсюда судно направилось к Алеутским островам, посетив на пути острова Беринга и Медный. Как ни пустынны и печальны эти скалистые острова, на которых снег сохраняется еще в июне, и как ни суровы воспоминания — знаменитый мореплаватель Беринг погиб здесь почти со всем своим экипажем от цинги и голода, — но и тут в течение долгих лет жили, хотя и невольно, русские промышленники. Одиннадцать человек этих несчастных людей, высаженных на берег Российско-Американской компанией, пребывали здесь в течение семи лет и уже считали себя погибшими, когда в 1812 году за ними прибыл штурман Васильев. Восторг их был беспределен, они целовались, плакали и молились, когда настал час их свободы. Еще ужаснее было положение промышленника Якова Мынькова, который один оставался на Беринговом острове для охраны собранной пушнины. Своеобразному Робинзону этому пришлось испытать все ужасы человека, лишенного пищи, крова и одежды и предоставленного исключительно самому себе.
На Кадьяке Головнин находился уже в июне 1818 года, старательно описав целый ряд островов на пути своем. Затем он направился в Калифорнию, при описании которой ему опять-таки приходилось немало возмущаться хозяйством испанцев. Внимания достойно, что наш опытный моряк говорил о гавани Сан-Франциско: «Залив святого Франциска есть один из превосходнейших портов в свете; вход в него безопасен. Имея в ширину менее двух верст и будучи подвержен сильному стремлению прилива и отлива, он позволяет малыми средствами укрепить его так, что неприятельские суда не могут пройти оным...»; более того, порт можно сделать неприступным: строевой лес на берегах дает возможность устроить здесь верфи. «Ныне у испанцев ничего этого нет, и управление их находится в самом жалком и презрительном состоянии».
Весьма обстоятельно описаны Василием Михайловичем Сандвичевы острова. Прелестна по своему юмору характеристика добряка-короля, старичка, одетого «по-европей¬ски, только весьма запросто», а именно в бархатных светло-зеленых панталонах, простой белой рубашке с шелковым платочком на шее и в кофейном шелковом жилете. Это был обычный костюм Тамеамеа, в котором его изображают европейские путешественники того времени. Головнин прекрасно понял характер Тамеамеа и не смущается тем, что старик, как ребенок, не мог равнодушно видеть чужих вещей и, несмотря на свое богатство, выпросил у Василия Михайловича поношенные английские башмаки. С другой стороны, наш автор сразу отмечает, что король был, что называется, себе на уме, и отдает полную честь его умению справляться с иностранцами и со своими беспокойными подданными. Нельзя также не отметить, что король отличался большой воздержанностью, тогда как народ и ближайшие к нему сановники, родственники его и даже жены предавались пьянству самым отчаянным образом.
От Сандвичевых островов «Камчатка» пустилась через Мариинские и Филиппинские острова в Индийский океан. Обогнув мыс Доброй Надежды, памятный нашим морякам по их плену в 1818 году, они направились к острову Святой Елены.
Нечего и говорить о том, что Головниным руководила тайная мысль увидеть знаменитого пленника, заключенного англичанами на этом печальном и, безусловно, нездоровом острове. Это была предательская тюрьма, которая должна была незаметно подточить силы страшного колосса. По свидетельству Головнина, на английском военном корабле «Conqueror», в первый год его пребывания на острове, умерло более ста человек; среди солдат смертность также была чрезвычайно значительна, хотя продажа столь вредных в том климате спиртных напитков на острове запрещена.
О том, чтобы видеть Наполеона, не могло быть, однако, речи: англичане оберегали его с величайшей подозрительностью, высадка на берег разрешалась только в исключительных случаях. За островом зорко следили сторожевые суда; дом, в котором жил Наполеон, днем оцеплен был многочисленными часовыми, наблюдавшими за ним в почтительном отдалении с горных высот при помощи подзорных труб. С наступлением сумерек часовые постепенно приближались к дому; когда же было уже достаточно темно, чтобы Наполеон не мог их видеть, они подступали к самым окнам его жилища.
Головнину разрешили оставаться на острове в течение двух дней из уважения к тому, что здесь находился русский правительственный комиссар граф Бальмен, хотя и самого графа не допускали к Наполеону, так как последний не хотел его принять официально. Англичане вечно опасались бегства Наполеона и имели на это некоторые основания, так как не подлежало сомнению, что пленник их, несмотря на все меры предосторожности, находил какие-то таинственные способы для сношений с внешним миром.
Вслед за этой остановкой Головнин отправился через остров Вознесения, Азорские острова и Англию в Крон¬штадт, закончив таким образом свое весьма удачное не только с точки зрения научных исследований, но и в высшей степени счастливое с внешней стороны кругосветное плавание.
В 1821 году Василию Михайловичу пришлось променять завидную долю моряка-исследователя на пост администратора. Он назначен был капитан-командиром и помощником директора Морского корпуса. В 1823 году воспоследовало его назначение генерал-интендантом флота, и в этой многотрудной и ответственной должности он вполне проявил свою замечательную энергию, точность и последовательность, а также свой богатый опыт, приобретенный в Англии и в многолетних плаваниях.
Василий Михайлович является создателем нашего Балтийского флота, сильно пострадавшего в памятном по своему наводнению 1824 году. В течение шести лет, благодаря энергии Василия Михайловича, на Балтийских и Архангельских верфях сооружено было 23 линейных корабля,
21 фрегат, 24 шлюпа и брига, 13 шхун и яхт, 8 пароходов, 14 транспортов, 52 канонерские лодки, 21 перевозной бот, и весь этот флот снаряжен, вооружен и снабжен запасами.
Однако эта напряженная и плодотворная деятельность Василия Михайловича была внезапно прервана: 29 октября 1831 года он скончался от холеры, свирепствовавшей в то время в Европе.
Смерть эта, несмотря на общую панику перед страшной эпидемией, произвела в свое время сильнейшее впечатление. Василий Михайлович был не только выдающийся государственный деятель, не только даровитый человек, ученый и замечательный труженик, но вместе с тем редкий по благородству и прямоте начальник, душевный товарищ и примерный семьянин.
Помимо его «Путешествия на шлюпе “Диана”», «Сокращенных записок о плавании «Дианы» для описи Курильских островов», «Записок в плену у японцев» и «Кругосветного плавания на “Камчатке”», Василий Михайлович издал еще «Описание примечательных кораблекрушений, сочинение Дункана, перевод с английского в трех частях» и «Описание кораблекрушений, претерпенных российскими мореплавателями». Полное собрание его сочинений издал в 1864 году сын покойного, Александр Васильевич, бывший в свое время министром народного просвещения.
Как автор Василий Михайлович имеет многочисленных почитателей, увлекающихся искренностью и безыскусственностью его рассказа. В этой правдивости и простоте лежит, действительно, известное обаяние, заставляющее нас забывать некоторое многословие и излишнюю точность автора. С научной точки зрения, однако, труды Василия Михайловича в особенности ценны именно благодаря его обстоятельности и тому, что автор, к описанию своих личных впечатлений, всегда прибавляет законченные обзоры посещенных им областей, составленные на основании доступных ему литературных материалов.

профессор Э.Ю.Петри
(1894 год)

Рецензии Развернуть Свернуть

Кто прокладывал путь «Алмазной колеснице»

00.00.2005

Автор: Татьяна Сотникова
Источник: Весь мир №5/55/2005


Мечтать о дальних странствиях  — это даже не половина, а, пожалуй только четверть дела. Вот воплотить такую мечту… Это удавалось немногим. В их числе был прославленный российский мореплаватель, вице-адмирал Василий Михайлович Головнин (1776-1931). Одному из важных событий своей богатой жизни посвятил он в 1818 году книгу «Записки флота капитана Головнина о приключениях в плену у японцев» (М.: Захаров). В год своего первого издания она имела колоссальный успех во всем мире, была переведена на европейские и восточные языки. Впрочем, интерес к Японии не остыл и сейчас – успех «Алмазной колесницы» Бориса Акунина связан не в последнюю очередь с тем, что он насытил свой роман всеми японскими мифами и стереотипами: ниндзя, гейшами, хокку, садами камней и прочими непонятностями. Правда, флотоводец Головнин подошел к делу иначе: его интересовали не мифы, но историко-бытовые подробности – о нравах и обычаях японцев, об их культуре. А поскольку написана книга живо и ярко, интерес к ней не утрачен до сих пор.

Отзывы

Заголовок отзыва:
Ваше имя:
E-mail:
Текст отзыва:
Введите код с картинки: