Год издания: 2019,2017,2010,2008,2007,2006
Кол-во страниц: 672
Переплёт: твердый
ISBN: 978-5-8159-1547-3,978-5-8159-1427-8,978-5-8159-1072-0,978-5-8159-0975-5,978-5-8159-0976-2,978-5-8159-0977-9,978-5-8159-0880-2,978-5-8159-0881-9,978-5-8159-0882-6,5-8159-0652-5,5-8159-0578-X,5-8159-0579-8,5-8159-0580-1
Серия : Русская литература
Жанр: Исследование
Новый тираж - в одном томе.
«Писатель и самоубийство» представляет собой исследование-эссе на тему суицида, где рассматриваются вопросы от истории и философии до географии и причин самоубийств. Вторая часть книги состоит из трехсот семидесяти кратких биографических статей о покончивших с собой писателях.
Как пишет в предисловии автор: «Это приложение к основному тексту книги по жанру является мартирологом, поэтому здесь содержится мало сведений о творческом пути того или иного литератора, упор сделан на причинах и обстоятельствах трагического конца. Суицидный финал — та специфическая призма,через которую "Энциклопедия литературицида" смотрит на писательскую биографию».
Почитать Развернуть Свернуть
ПРЕДИСЛОВИЕ
Название этой книги может ввести в заблуждение.
На первом месте стоит «писатель», «самоубийство» на втором, но на самом деле автора в первую очередь занимает именно самоубийство, «неизъяснимый феномен в нравственном мире» (Карамзин), а почему этот феномен рассматривается через призму писательских судеб, будет объяснено чуть ниже. Итак, это не литературоведческое исследование.
Причин для написания книги было две — субъективная и объективная или, если угодно, частная и общественная.
Причина внутренняя, сделавшая процесс работы над книгой полезным для автора, — давняя и с годами все более настоятельная потребность разобраться в вопросе, которым задавались многие.
Допустимо ли самоубийство, не нарушает ли оно правил «честной игры», в которой участвует каждый из живущих?
Ответ у всякого свой, да иначе и быть не может — ведь здесь сталкиваются две разносистемные аргументации: эмоциональная и рациональная. Проблема осложняется еще и тем, что мировоззрение автора, как и у большинства соотечественников той же генерации, представляет собой вполне языческую мешанину из материалистического воспитания, головного почтения к христианству, философских теорий и личных предположений. Собрать воедино всю информацию по данной теме, взвесить доводы «за» и «против» — вот субъективная мотивация этого исследования.
А внешняя причина, которая, хочется надеяться, сделает книгу полезной для читателя, такова: тема самоубийства, одна из важнейших для человека (как известно, А.Камю считал ее самой важной) и в особенности актуальная для России, освещена на русском языке крайне скупо. Можно сказать, вовсе не освещена. В каталоге мировой суицидологической литературы содержится более 5000 названий, но нет ни одной русской книги, попытавшейся бы объединить и обобщить различные аспекты явления, в котором, вероятно, заключается главное отличие человека от животного — человек знает о том, что смертен, и именно это знание дает ему возможность выбора между to be и not to be.
Отсутствие русской литературы о самоубийстве понятно. Настоящий, то есть востребованный обществом, интерес к проблеме суицида возник лишь в конце прошлого века, когда в урбанизированной Европе самоубийство стало превращаться в серьезную социальную проблему. Именно тогда появилось классическое исследование Э.Дюркгейма «Самоубийство» (1897), за которым в первые десятилетия ХХ века потянулся пятитысячный шлейф последующих суицидологических штудий. В дореволюционной России темы самоубийства (вернее, лишь ее религиозно-нравственного среза) успела коснуться только художественная литература. После 1917 года в течение семидесяти лет существование проблемы в нашей стране отрицалось, а посттоталитарный период, очевидно, еще слишком короток, чтобы могло появиться фундаментальное исследование столь сложного предмета.
Отсюда нежелание автора придавать книге наукообразие при помощи сносок, отсылок, комментариев и прочих атрибутов научного издания. Перед вами не научный трактат, а эссе, то есть сочинение исключительно приватное, никоим образом не пытающееся занять место первого русского всеобъемлющего труда по суицидологии. В библиографическом списке названы лишь те работы, которые, с моей точки зрения, могут быть полезны или интересны читателю, желающему глубже изучить тему.
Личные пристрастия автора также выразились в следующем:
В злоупотреблении его любимыми знаками препинания — тире, двоеточиями и скобками.
В обилии всего японского — из-за того что автор японист и еще потому, что с точки зрения суицидологии Япония — страна, представляющая совершенно особый интерес.
В большом количестве цитат1, что несомненно объясняется некоторым страхом перед темой, изучение которой подобно прогулке по минному полю. Высказывания мудрых предшественников по тому или иному ее аспекту подобны флажкам, означающим, что здесь уже побывали саперы (впрочем, мины остались необезвреженными). Признаюсь, что страх — вообще один из главных стимулов написания этой книги. Но, как сказал Милорад Павич: «Если движешься в том направлении, в котором твой страх растет, ты на правильном пути».
Однако пора объяснить, почему книга названа не просто «Самоубийство», а «Писатель и самоубийство». Литераторы взяты как частный пример homo sapiens, достаточно компактный, легко идентифицируемый и к тому же наиболее удобный для изучения. Вообще-то эта книга не о писателе-самоубийце, а о человеке-самоубийце. От обычного человека писатель отличается тем, что в силу своей эксгибиционистской профессии выставляет душу на всеобщее обозрение, мы знаем, что у него внутри. Человек пишущий привык в себе копаться, его душевное устройство —
то топливо, которым питается перо (стилос, авторучка, пишущая машинка, компьютер). Он лучше понимает мотивы своих поступков и уж во всяком случае лучше их вербализирует. Если литератор покончил с собой, обычно не приходится ломать голову, из-за чего он совершил этот поступок: писатель заранее дает ответ или напрямую (письмом, дневниковой записью, прощальным стихотворением), или косвенно — своим творчеством, даже самой своей жизнью. Вспомним стихотворение Олега Григорьева, ставшее народной классикой «черного юмора»:
Я спросил электрика Петрова:
«Ты зачем надел на шею провод?»
Ничего Петров не отвечает.
Только тихо ботами качает.
В том-то и дело, что электрик Петров на этот вопрос не ответит, а писатель ответит, да подчас так аппетитно, что кое-кто из читателей тоже потянется к проводу.
Люди творческих профессий относятся к так называемой группе высокого суицидального риска. Это объясняется обнаженностью нервов, особой эмоциональной незащищенностью и еще — опасной кощунственностью избранного ими ремесла. Человеческое творчество в известном смысле святотатственно; ведь с точки зрения большинства религий Творец только один, а земные творцы — узурпаторы, берущие на себя прерогативу Высшей Силы. В первую очередь это относится именно к писателям, создающим собственный космос. Чем писатель талантливей, тем эта бумажная вселенная правдоподобней и жизнеспособней. Но писатель не бог, и ноша, которую он на себя взваливает, иногда оказывается непосильной.
Всякий человек, живущий не только телесной, но и умственной жизнью, рано или поздно примеряет на себя возможность самоубийства. Но человеку творческому, и прежде всего литератору, эта идея особенно близка, она всегда витает где-то рядом. Более того, она соблазнительна. Возможно, дело в том, что истинно творческому человеку трудно мириться с мыслью, что он — тварь, то есть кем-то сотворен; если ты не смог себя создать, то по крайней мере можешь сам себя уничтожить.
Об искусе самоуничтожения литераторы писали много и красиво.
«Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья... Есть особый соблазн гибели, упоение гибелью как трагически прекрасной... Всякий мужчина, кто брал в руки бритву, не мог не подумать о том, как легко он мог бы прервать серебряную нить жизни... Мысль о самоубийстве — сильное утешительное средство: с ней благополучно переживаются иные мрачные ночи...» (Пушкин — Бердяев — Байрон — Ницше).
В одном из первых сохранившихся литературных памятников, написанном на египетском папирусе, изложен спор между уставшим от несчастий человеком и его душой: следует ли цепляться за жизнь или лучше выбрать смерть. Тема самоубийства возникла одновременно с литературой. Среди первых жертв — мать Эдипа Иокаста и утопившийся в море своего имени царь Эгей. Пращур всех писателей легендарный Гомер, согласно одному из преданий, повесился, не сумев разгадать загадку. История этого и многих других писательских самоубийств изложена в третьей части книги, которая называется «Энциклопедия литературицида» (термин littе'raturicide, то есть «самоубийство посредством литературы», придуман Артюром Рембо).
Но пора объяснить, как построена эта книга.
Ее главное архитектурное достоинство состоит в том, что книгу совершенно необязательно читать насквозь, с первой до последней страницы. Каждый раздел и каждая глава представляют собой автономное эссе, читать (или пропускать) которые можно в произвольном порядке. Людям, хорошо осведомленным о предмете, автор рекомендует вовсе пропустить первую часть «Человек и самоубийство» — они не найдут там для себя ничего нового. Эта часть посвящена истории суицида и накопленному суицидологическому опыту. Она включена в книгу вынужденно, вследствие уже упомянутого отсутствия отечественной литературы по теме.
Отдельный пласт образуют приложения, завершающие каждый из разделов первой, теоретической части. Приложение — это вставная новелла, которая выполняет роль иллюстрации к данному аспекту суицидологии; это крупный план какой-то одной детали, представляющейся автору особенно важной или интересной.
Основная часть книги — вторая, титульная, в которой предпринята попытка классификации самоубийств по мотивам. Почти все из выявленных Всемирной организацией здравоохранения причин добровольной смерти встречаются и у литераторов, которые, будучи наделенными талантом облекать мысли и чувства в слова, являются идеальными свидетелями и защиты, и обвинения суицида. Главы второй части так и названы: «Юность», «Старость», «Болезнь», «Политика», «Любовь» и так далее. Большинство описываемых в книге случаев взяты из жизни писателей-самоубийц.
Третья часть книги, «Энциклопедия литературицида», содержит биографические сведения о 370 литераторах-самоубийцах разных стран и эпох.
И в завершение о тех, кому адресовано это сочинение.
Самоубийство — происшествие гораздо более распространенное и обыденное, чем представляется многим из нас. Наверняка у каждого из читателей есть родственник, друг или хотя бы знакомый, ушедший из жизни добровольно. Ежедневно около 1200 обитателей Земли убивают себя, и еще семь с половиной тысяч пытаются это сделать. В статистике смертей развитых стран суицид опережает убийство и ненамного отстает от дорожно-транспортных происшествий. Современная Россия — в первом ряду стран с высокой суицидной смертностью. В течение полутора лет, пока писалась эта книга, без малого сто тысяч моих соотечественников выбрали вторую часть дилеммы, которая в зависимости от перевода формулируется несколько по-разному:
Быть иль не быть? (Б.Пастернак)
Жить иль не жить? (А.Соколовский)
Жизнь или смерть? (А.Месковский)
Одно из недавних социопсихологических исследований делит все человечество на пять суицидологических категорий:
— люди, никогда не задумывающиеся о самоубийстве;
— люди, иногда думающие о самоубийстве;
— люди, угрожающие совершить самоубийство;
— люди, пытающиеся совершить самоубийство;
— люди, совершающие самоубийство.
Счастливцев, относящихся к первой категории, заинтересовать своей книгой я не надеюсь. Она посвящена остальным четырем пятым человечества.
Часть первая
ЧЕЛОВЕК
И САМОУБИЙСТВО
Раздел I
История вопроса
Человек
становится человеком
Отличие человека от животного состоит в том, что человек может покончить жизнь самоубийством.
Жан Поль Сартр
Если теория эволюции верна и человек действительно произошел от обезьяны или какого-то доисторического прачеловека, не вполне ясно, в какой именно момент была преодолена черта, отделяющая один из видов млекопитающих от «высшей ступени живых организмов». «В череде трудноразличимых форм, отделяющих ныне существующего человека от неких обезьяноподобных существ, невозможно определить конкретный пункт, начиная с которого можно применять термин “человек”» (Ч.Дарвин).
Когда же все-таки человек стал человеком?
Тогда, когда две верхние конечности освободились от ходьбы и появилась потребность их чем-то занять? Когда появились первые орудия труда и охоты? Когда крики, мычание и повизгивание стали приобретать черты членораздельности? Когда появилось представление о Высшей Силе?
Все это безусловно очень важные этапы нашей биографии, но в них ли дело? Обезьяны ведь тоже могут передвигаться на задних лапах, размахивают палками и кидаются камнями. Дельфины, кажется, издают осмысленные звуки. А что касается высшей силы, то для собаки хозяин — такая же непостижимая в своем всемогуществе инстанция, как для верующего Бог.
Попробуем по-другому. В чем главное отличие человека от животного? Это более или менее ясно: в абстрактном мышлении, то есть способности делать выводы, заключения и предположения на основании некоей частичной информации. Однажды прямоходящее и размахивающее палкой существо с выпирающими надбровными дугами и скошенным подбородком посмотрело на засохшее дерево, на убитую птицу или, скажем, на упавшего со скалы родича и вдруг поняло: оно тоже рано или поздно умрет. В тот самый миг homo erectus сделал первый рывок к превращению в homo sapiens. А второй и уже окончательный рывок был сделан, когда недо-сапиенс осознал, что обладает свободой выбора: может стоять на скале и смотреть сверху вниз, а может лежать под скалой и никак не реагировать на происходящее вокруг. Достаточно сделать один-единственный шаг.
Так у человека впервые возникло представление о свободе, и он стал человеком.
Правда, некоторые ученые утверждают, что суицид существует и в животном мире. В качестве доказательства приводят массовое самоубийство китов, или отказ некоторых диких зверей жить в условиях неволи, или домашних животных, умирающих от тоски по любимому хозяину. Рассказывают, что собака Моцарта уморила себя голодной смертью на его могиле. Кантака, верный конь царевича Шакьямуни, не перенес разлуки с хозяином, избравшим путь аскезы, лег на солому и умер, чтобы затем возродиться в буддийском раю.
Такие случаи не столь уж редки (имеется в виду не вознесение домашних животных в рай, а их безграничная, саморазрушительная преданность хозяину), однако здесь вряд ли корректен термин «самоубийство». Это — от извечной человеческой склонности к антропоморфизму и романтике. Когда животное ведет себя таким образом, что это приводит его к гибели, следует говорить не о суициде, а об угасании жизненного инстинкта, каковое может быть обусловлено разными обстоятельствами: стрессом, бешенством, стадным чувством и проч.
Подобное утверждение проистекает вовсе не из антропоцентристской гордыни, а из определения, точно и исчерпывающе сформулированного Эмилем Дюркгеймом сто лет назад.
«Самоубийством называется всякий смертный случай, являющийся непосредственным или опосредованным результатом положительного или отрицательного поступка, совершенного самим пострадавшим, если этот пострадавший знал об ожидавших его результатах».
Более лаконично ту же дефиницию излагает современный суицидолог Морис Фарбер:
«Самоубийство — это сознательное, намеренное и быстрое лишение себя жизни».
Здесь существенен каждый из трех компонентов.
«Сознательное» и «намеренное» в данном случае не синонимы. Намерение выбрасывающегося на берег кита сомнений не вызывает, но говорить о сознательности этого поступка у нас нет оснований, поскольку нас учили, что животные сознанием не обладают. Возможно, некий мощный, но вероломный инстинкт подсказывает киту, что на берегу его ожидает нечто неописуемо приятное, а вовсе не острые камни и тесаки охотников за ворванью.
Вряд ли можно назвать сознательным и самоумерщвление бедного Николая Гоголя, заморившего себя голодом во время Великого Поста. Намерение писателя довести себя до смерти было очевидно: «Надобно меня оставить, — говорил он. — Я знаю, что должен умереть» (свидетельство Н.Погодина); «Надобно ж умирать, а я уже готов, и умру» (свидетельство А.Хомякова); перед самой смертью сказал: «Как сладко умирать!» (свидетельство С.Шевырева). Однако как страстный, фанатичный христианин, Гоголь не мог сознательно стремиться к суициду, и потому в «Энциклопедии литературицида» биографической справки о нем вы не найдете.
Наконец, уточнение о «быстром» лишении себя жизни понадобилось для того, чтобы отделить суицид от суицидального поведения, которому подвержено большинство людей, ибо современная суицидология относит сюда и выбор сопряженной с риском профессии (гонщик, альпинист, полицейский, военный), и наркоманию, и алкоголизм, и курение, и даже несоблюдение диеты. Все эти люди (процентов этак девяносто от населения планеты) совершают медленное самоубийство, отлично зная, что гоночные машины разбиваются, капля никотина убивает лошадь, пьянство приводит к циррозу, соль — это «белая смерть», а холестерин — эвфемизм для чаши с цикутой.
Человек научился лишать себя жизни сознательно, намеренно и быстро очень давно — задолго до изобретения колеса и покорения огня. Это подтверждается трагической историей тасманских туземцев, истребленных белыми поселенцами: аборигены находились на очень низкой стадии материального развития, однако уже знали, что, если жизнь становится невыносимой, ее можно прекратить. Многие из тасманийцев, на которых вчерашние каторжники охотились, как на диких зверей, так и поступили.
Мы можем до известной степени реконструировать практику и восприятие суицида в доисторическом обществе, используя исследования антропологов первой половины ХХ века, когда на Земле еще существовало немало оазисов первобытной жизни, а суицидология уже считалась важной и самостоятельной дисциплиной.
У одних племен самоубийство было распространено в большей степени и почиталось одним из дозволенных стереотипов поведения, у других табуировалось и сурово каралось, но тем не менее все равно присутствовало в культуре.
Там, где условия жизни были особенно суровы и община балансировала на грани голодной смерти, существовал обычай избавляться от членов, которые перестали быть полезными из-за увечья или старости. Обычно старики уходили из жизни добровольно. В древней Европе (у датчан, готов) этот ритуал сохранялся вплоть до христианской эры. У вестготов была так называемая Скала предков, с которой бросались старики, не желавшие обременять собой сородичей. Такой же обычай описан у испанских кельтов. На острове Кеос во времена античности старики украшали головы венками и устраивали веселый праздник, в конце которого пили цикуту. Еще совсем недавно, в Новое время, в голодных горных деревнях провинциальной Японии старики и старухи, которые больше не могли работать и чувствовали, что превратились в обузу для своих детей, требовали, чтобы их отнесли в горы и оставили там умирать голодной смертью. Этот обычай, известный нам по литературе и кинематографу, оставил о себе память и в географии: название горы Обасутэяма буквально означает «Гора, где оставляют бабушек». Когда миссионеры добрались до голодных снежных пустынь, где обитали эскимосы, христианских пастырей потряс жестокий туземный обычай: старики, чувствуя приближение дряхлости, сами уходили в тундру и замерзали там. Один из миссионеров, с успехом распространявший среди дикарей Слово Божье, убедил свою паству отказаться от этого варварского обычая. Когда несколько лет спустя просветитель вернулся в те же места, обнаружилось, что род вымер — новообращенным христианам не хватило пропитания.
Жители Меланезийского архипелага, сохранявшие родо-племенной строй еще в 20-е годы нашего века, воспринимали самоубийство без осуждения. Это был вполне укорененный способ самонаказания (в виде извинения или кары за нарушение табу) и даже мести. Меланезийские самоубийцы прыгали с высокой пальмы или принимали отраву.
В доклассовых сообществах, находящихся на чуть более продвинутой стадии развития, появляются первые ограничения против самоубийства как наносящего ущерб общине. Во многих племенах Нигерии, Уганды и Кении, изученных в начале века, суицид считался безусловным злом. Родственникам самоубийцы запрещалось прикасаться к трупу. Злодеяние требовало обряда очищения: дерево, на котором повесился преступник, сжигали; той же участи подвергалось его жилище. Родственники должны были принести искупительную жертву — быка или овцу.
Историческая тенденция такова: с возникновением и развитием классов и государства общество относилось к самоубийству все более строго. Это и понятно — интересы государства требовали все большего и большего ограничения частной свободы; механизм насилия над личностью неминуемо должен был покуситься на главную область человеческой свободы.
Античность
Если ничего не чувствовать, то это все равно что сон, когда спишь так, что даже ничего не видишь во сне; тогда смерть — удивительное приобретение... С другой стороны, если смерть есть как бы переселение отсюда в другое место и верно предание, что там сходятся все умершие, то есть ли что-нибудь лучше этого, судьи?
Платон. «Апология Сократа»
В античном обществе отношение к суициду менялось от терпимого и, в отдельных случаях, даже поощрительного в ранних греческих государствах к законодательно закрепленному запрету в поздней римской империи. Философские воззрения древних на суицид будут рассмотрены в одной из следующих глав, пока же речь пойдет о том, как расценивали самоубийство общество и власть.
Государственные мужи Древней Греции признавали за гражданами право на уход из жизни лишь в некоторых случаях. Часто разрешение на самоубийство давалось осужденным преступникам (вспомним историю Сократа). Самоубийство, совершенное без санкции властей, строго осуждалось и каралось посмертным поношением: в Афинах и Фивах у трупа отсекали руку и хоронили ее отдельно. Известна история спартанца Аристодема, искавшего и нашедшего гибель в Платейской битве. В отличие от летчиков-камикадзе и Александра Матросова, он удостоился не почестей за героизм, а хулы и осуждения.
Вместе с тем в той же Спарте чтили память самоубийцы Ликурга, которого следовало бы поставить в пример политикам последующих веков. Прославленный законодатель отправился к дельфийскому оракулу, взяв с сограждан клятву жить по введенным им законам, пока он не вернется. Когда оракул одобрил нововведения реформатора, Ликург уморил себя голодом, чтобы связанные словом спартанцы продолжали жить по его правде и дальше.
В Афинах и ряде других городов имелся особый запас яда для тех, кто желал уйти из жизни и мог обосновать свое намерение перед ареопагом. Читаем у Либания: «Пусть тот, кто не хочет больше жить, изложит свои основания ареопагу и, получивши разрешение, покидает жизнь. Если жизнь тебе претит — умирай; если ты обижен судьбой — пей цикуту. Если сломлен горем — оставляй жизнь. Пусть несчастный расскажет про свои горести, пусть власти дадут ему лекарство, и его беде наступит конец».
Итак, государство уже вторглось в область сокровенной и окончательной свободы, но пока еще ведет себя деликатно и снисходительно — разумеется, лишь по отношению к полноправным гражданам, поскольку рабам свободы не полагалось вовсе.
В Риме, особенно после создания империи, строгость закона по отношению к mors voluntaria («добровольная смерть» и звучит-то куда симпатичнее, чем «суицид») усугубилась. В кодексе императора Адриана (II век) легионеру за попытку самоубийства полагается смертная казнь: «Если солдат попытается умертвить себя, но не сумеет, то будет лишен головы». А дальше следует характерная оговорка: «...в том случае, если только причиной тому не были невыносимое горе, болезнь, скорбь или иная подобная причина». Далее названы и иные смягчающие вину мотивы: «усталость от жизни, безумие или стыд». Даже с учетом capite plectatur1 для самоубийц, не подпадающих под вышеуказанные категории (а они, согласитесь, допускают самую либеральную интерпретацию), то получается, что во времена Адриана преторское право относилось к несчастным самоубийцам куда гуманнее, чем европейское законодательство XIX столетия — во всяком случае, признавало наличие обстоятельств, оправдывающих суицид. В «Дигестах» Юстиниана, классическом своде римского права (VI век), осуждается только самоубийство «без причины», ибо «тот, кто не жалеет себя, не пожалеет и других». «Не следует также предавать погребению тех, кто повесился или иным образом наложил на себя руки не вследствие невыносимости жизни, а по своей злой воле», — гласит закон. «Невыносимость жизни» — это еще либеральнее, чем трактовка Адриана. Правда, поблажки для солдат в кодексе Юстиниана отменяются — по тяжести преступления попытка самоубийства приравнивается к дезертирству.
Но, как и в Греции, относительная свобода распоряжаться если не собственной жизнью, то собственной смертью предоставлялась только свободным жителям империи. Самоубийство раба влекло за собой показательные акции устрашения. Чтобы при продаже живого товара покупателю не подсовывали рабов со скрытым браком — склонностью к депрессии, — существовал специальный закон, предусматривавший нечто вроде «гарантийного срока»: если купленный раб кончал с собой в течение 6 месяцев после заключения сделки, продавец был обязан вернуть покупателю полученные деньги.
Государство могло себе позволить двойной стандарт по отношению к суициду до тех пор, пока рабы считались недочеловеками, однако после того, как христианство приобрело статус официальной религии, возникла насущная потребность в унификации. Положение усугублялось тем, что в позднеримской империи самоубийства рабов необычайно распространились и стали приобретать черты эпидемии. Трудно запугать человека, решившего покончить счеты с жизнью, посмертным глумлением над его бренными останками или мучительной казнью — это лишь понуждает самоубийцу выбирать более надежный способ самоумерщвления. Понадобились меры более эффективные и кардинальные. Их предоставила в распоряжение государства христианская церковь.
Если светская власть лишала человека свободы лишь в его физической ипостаси и только на период его земной жизни, то власть церковная давала возможность стреножить и душу, ибо юрисдикция религии простиралась и в жизнь загробную.
Наступила эпоха, когда человек был неволен распоряжаться ни своим телом, ни своей душой. И продолжалось это больше тысячи лет.
Средневековье
...Переход от сей жизни к лучшей не во власти человеческого произвола, а во власти Божией. И не дозволено человеку убивать себя, дабы попасть в лучший мир.
Фома Аквинский. «Сумма теологии»
Неприятный факт: христианство повело страстную, непримиримую борьбу с самоубийцами, продолжающуюся и поныне, не столько из высших соображений, сколько из меркантилизма, выполняя заказ земных властей. Все имеет свою цену, в том числе и возможность спасти миллионы душ, которую христианство получило с обретением статуса государственной религии.
Не секрет, что в первые века своего существования гонимая религия относилась к мученичеству, то есть альтруистическому самоубийству во имя веры, сблагоговением. Христианство не смогло бы добиться такого авторите-
та без страстотерпцев, добровольно шедших на крест или на арену цирка, в пасть голодным хищникам. Однако государству и государственной религии мученики
ни к чему — никогда не знаешь, чего от них ожидать, и примерно с V века отношение церкви к добровольной смерти во имя веры начинает меняться.
Утвердив принцип «кесарю кесарево», церковь расширила трактовку принципа «Богу Богово»: бессмертная душа принадлежит Всевышнему, и только Он волен ей распоряжаться.
Искоренение беса самоубийства проводилось с трудно вообразимой для наших времен обстоятельной неторопливостью, растянувшись на столетия. Первая атака была предпринята еще на закате Западной империи, на Арльском соборе 452 года, где суицид впервые был объявлен преступлением, а те, кто его совершают, — «объятыми диавольским безумством» (diabolico persecutus furore). В 533 году Орлеанский собор, следуя пожеланию судебных властей, отказал в христианском погребении самоубийцам из числа осужденных преступников, ибо, совершив самосуд, они обманывают закон, уходят от положенного наказания. Следующий шаг был предпринят на Бражском соборе 563 года, введшем карательные санкции против всех самоубийц: им отказали в церковном отпевании и погребении. Толедский собор 693 года отлучил от церкви не только самоубийц, но и тех, кто, попытавшись покончить с собой, остался жив.
Христианская церковь относилась к самоубийству гораздо непримиримее, чем к убийству. Эта явная несправедливость аргументировалась тем, что убийца еще может раскаяться в своем злодеянии, а самоубийца такой возможности лишен. На самом же деле снисходительность к первому из смертных грехов объяснялась все теми же государственными интересами: и светской, и церковной власти было не обойтись без собственных убийц, состоявших у них на службе.
Каждая из ужесточающих мер, вводимых церковью против самоубийц, немедленно сопровождалась еще более строгими актами светской власти.
В «Канонах» английского короля Эдуарда (ХI век) самоубийцы приравниваются к ворам и разбойникам. Почти тысячу лет, до 1823 года, в Британии существовал варварский обычай хоронить самоубийц на перекрестке дорог, предварительно протащив труп по улицам и проткнув ему сердце осиновым колом. На лицо «преступнику» клали тяжелый камень.
В средневековом Цюрихе утопившихся зарывали в песок возле воды; зарезавшихся выставляли на поругание, вонзив в деревянный чурбан орудие самоубийства. В Меце тело грешника засовывали в бочку и пускали по Мозелю — подальше от оскверненного родного города. В Дании самоубийцу запрещалось выносить из дома через дверь — только через окно, тело же не предавали земле, а бросали в огонь, символ адского пламени, куда уже отправилась душа грешника. В Бордо труп вешали за ноги. В Аббевиле тащили на рогоже по улицам. В Лилле мужчин, воздев на вилы, вешали, а женщин сжигали. Сумасшествие вины не смягчало — ведь всякий знал, что в душе безумцев поселяется дьявол.
Рьяность властей имела кроме религиозной и финансовую подоплеку: еще в законах Людовика Святого (XIII век) самоубийцу предписывалось не только подвергать посмертному суду, но и лишать имущества, переходящего к барону. С централизацией власти наследователем самоубийц стала корона. Если преступник был дворянином, его герб ломали, замки разрушали, леса вырубали, а все прочее достояние доставалось казне. Уголовное уложение Людовика XIV наряду с освященными традицией эмоциональными карами (зачитать над самоубийцей приговор, проволочь труп на рогоже лицом к земле, а затем вздернуть на виселицу или отправить на живодерню) предусматривает и обязательную конфискацию имущества в обход прямых наследников.
При таких строгостях самоубийства происходили редко и вызывали у средневековых европейцев мистический ужас. Самоубийцы наряду с еретиками и закоренелыми преступниками считались источником кадров для вампиров, привидений и прочей ночной нечисти (отсюда и кол в сердце — как мера предосторожности).
Труп самоубийцы был ценным сырьем. Во-первых, его могли безбоязненно кромсать в анатомических театрах врачи, испытывавшие постоянный дефицит в мертвецах и подчас вынужденные с риском для жизни воровать добропорядочных покойников из освященной земли. А во-вторых, во всей Европе вплоть до просвещенного XVIII столетия огромным спросом пользовалось чудодейственное вещество мумми — товар куда более редкий и дорогой, чем какой-нибудь вульгарный кусочек веревки с виселицы. Это лекарство изготавливалось из трупов самоубийц. Считалось, что оно обладает волшебной способностью укреплять жизненную силу. Первоначально экстракт извлекался из мумифицированных трупов, в которых высоко содержание смол (по-арабски мумия — «битум»). С веками туманные представления о набальзамированных египтянах слились с суеверным страхом перед самоубийцами, и последние заменили аптекарям мумий, которым в Европе взяться было нео
Дополнения Развернуть Свернуть
Факультативное чтение
Факультативное чтение
M. Pinguet «La mort volontaire au Japon».
Paris, 1984
М. Бланшо «Смерть как возможность» (пер. С.Зенкина). «Вопросы литературы», 1994, выпуск III.
I.Paperno «Suicide as a Cultural Institution
in Dostoyevsky’s Russia».
Cornell, 1997
B.T. Gates «Victorian Suicide: Mad Crimes and Sad Histories». Princeton University, 1988
O. Anderson «Suicide in Victorian and Edwardian England». Oxford, 1987
G.Rаithel «Selbstmorde und Selbstmordversuche amerikanischer Schriftsteller». Mьnchen, 1966
T.G.Massarik «Der Selbstmord als sociale Massenerscheinung der modernen Civilisation».
Vienna, 1881
E.S.Schneidman, N.L.Farberow, R.E.Litman
«The Psychology of Suicide».
New York, 1970
R.S.Cavan «Suicide».
Chicago, 1928
Н.Баженов «Психиатрические беседы на литературные
и общественные темы».
Москва, 1903
G. Lester, D. Lester «Suicide. The Gamble with Death».
New Jersey, 1971
«Emile Durkheim: Le Suicide One Hundred Years Later».
Ed. by D.Lester.
Philadelphia, 1994
«Current Concepts of Suicide». Ed. by D.Lester.
Philadelphia, 1990
M.P.Battin «The Death Debate: Ethical Issues in Suicide».
New Jersey, 1996
E.S.Schneidman «The Suicidal Mind».
Oxford, 1991
F.Cutter «Art and the Wish to Die».
Chicago, 1983
R.L.Barry «Breaking the Thread of Life: On Rational Suicide». New Jersey, 1994
M.MacDonald, T.R.Murphy «Sleepless Souls:
Suicide in Early Modern England».
Oxford, 1991
C. Wilson «The Misfits».
London, 1988
J. Kristeva «Soleil Noir. Dе'pression et mе'lancholie».
Paris, 1987
H.I.Kushner «American Suicide: A Psychocultural Exploration». New Jersey, 1991
E.-H.W.Kluge «The Practice of Death»,
Yale, 1975
«Psychology of Suicidal Behaviour» (Сб. статей).
New York, 1986
«Комплексные исследования в суицидологии». (Сб. статей). Москва, 1986
D.C.Maguire «Death by Choice».
New York, 1973
F.Dabadie «Biographies des personnages remarquable
de tous les pays qui ont pе'ris volontairement depuis
le commencement du monde jusqu’а nos jours».
Paris, 1859
F. Winslow «The Anatomy of Suicide»,
London, 1840
P. Bohannan «African homicide and suicide».
Princeton,1960
B.Malinowski «Crime and Custom in Primitive Society».
New York, 1926
E.H. Carr «The Romantic Exiles»,
London, 1949
С.Г. Смидович «Самоубийства в зеркале статистики».
«Социологические исследования» 1990, ? 4
«Biology of Suicide». Ed. by R. Marvis.
New York, 1986
F.Klagsburn «Too Young to Die. Youth and Suicide».
Boston, 1976
S.R. Borst «Adolescent Suicidal Behaviour:
A Clinical-Developmental Perspective».
Harvard, 1993
F. de Negroni, C. Moncel «Le suicidologue.
Dictionnaire des suicidе's cе'lе'bres».
Bordeaux, 1997
M. Monestier «SUICIDE. Histoire, techniques,
et bizarreries de la morte volontaire,
des origins а nos jours».
Paris, 1995
Рецензии Развернуть Свернуть
Исследование
16.03.2006
Автор: Дюк Митягов
Источник: Ваш досуг, № 10
Под одной суперобложкой, выполненной в фирменном «акунинском» стиле, - пафосное переиздание двухтомного труда о зловещей связи литературы и суицида. В первом томе дотошный Чхартишвили изучает Феномен добровольного отказа от жизни и размышляет о праве на отчаянный шаг. Вереница литераторов, покончивших с собой (более 350 человек), – в энциклопедических статьях другого тома. Несмотря на мрачность темы, книга доставит удовольствие всем интересующимся литературой, философией и религией.
Смерть им к лицу
19.03.2006
Автор: Константин Мильчин
Источник: Книжное обозрение, № 12
Б. Акунин и Г. Чхартишвили только выглядят одинаково, на самом деле это два совершенно разных литератора. Первый пишет интеллектуальные бестселлеры в жанре fiction, второй – в жанре non-fiction. Первое издание «Писателя и самоубийства» вышло шесть лет назад, на пике популярности романов про Фандорина. С тех пор благодаря фильмам слава Акунина возросла еще больше, а значит, настало время для нового издания, к которому Григорий Шалвович подготовил еще и энциклопедию литераторов-самоубийц. Добровольно ушедшие из жизни расположены по алфавиту — от Льюиса Адамича, американского писателя югославского происхождения, застрелившегося в 1951 году, до грузинского поэта Паоло Яшвили, также застрелившегося, только в 1937 году. Между ними – 370 поэтов, писателей, философов и драматургов, которые свели счеты с жизнью, застрелившись, повесившись, зарезавшись, отравившись, уморив себя голодом, бросившись со скалы. А были и те, кто сжег себя, утопился, сделал смертельную инъекцию, замерз в лесу, перед этим специально накачав себя снотворным, разбил себе голову об стену. Среди самоубийц есть люди известные, такие, как Маяковский, Мисима, Фадеев, Гомер, есть и малоизвестные, в том числе разнообразные средневековые японские литераторы, о которых знают только специалисты-японисты вроде Григория Шалвовича. Что в энциклопедии литературицида раздражает, так это картинки, а точнее, их отсутствие в очень многих случаях. Впрочем, эта претензия не к автору, а к издателям. Дело в том, что часть статей снабжена маленькими фотографиями талантливых самоубийц. Но, видимо, издатели нашли не всех героев, и потому рядом с остальными фамилиями помещен просто рисунок надгробия. Я верю, что бюстов Тита Помпония Аттика (уморил себя голодом в 32 году до нашей эры) могло не сохраниться или фотографию такой скульптуры трудно найти. Но вот с крупнейшим венгерским поэтом Аттилой Йожефом (бросился под поезд в 1937 году) дело обстоит далеко не так безнадежно: самый обыкновенный «Google» выдает кучу его фотографий на любой вкус, остается только разобраться с правами, если это в данном случае необходимо. В первой книге исследователь самоубийств старался разобраться в мотивах, которые толкают человека (в данном случае писателя) по своей воле уйти из жизни. Мотивы эти Чхартишвили разделил на два раздела: «как у людей» и «не как у людей». «Как у людей» – это когда писатели кончают с собой по тем же причинам, по каким это случается сделать и «простым смертным», не сочиняющим ни прозы, ни стихов. «Не как у людей» – это «как у писателей». Это когда свести счеты с жизнью толкают специфически литературные проблемы: не пишется, пишется не так, как мечталось, писательство опротивело... Во второй книге самоубийцы разных народов, эпох и возрастов выстроились в алфавитном порядке; вместо системы – буйство причин и способов. Вредное это производство – писательство... Да и жизнь, в сущности, тоже.
Давай убьемся. Новые книги Чхартишвили-Акунина
24.03.2006
Автор: Юлия Рахаева
Источник: Вечерняя Москва, № 50
У этого автора все непросто. Ну, подумайте сами: человек один, а писателей двое! И даже на такой, казалось бы, простой вопрос – сколько именно новых книг вышло в издательстве «Захаров» – нет однозначного ответа. Под супером, на котором написано «Григорий Чхартишвили. Писатель и самоубийство», их уже две. Да и в тоненькой книжечке «Борис Акунин. Инь и Ян» тоже две пьесы. Когда книга «Писатель и самоубийство» в начале 1999 года вышла в издательстве «Новое литературное обозрение», народ уже вовсю зачитывался появившимися за полгода до этого романами некоего Б. Акунина. Но даже самые прожженные критики тогда еще не знали, что под претенциозным псевдонимом скрывается зам. главного редактора журнала «Иностранная литература», известный японист, лауреат журнала «Знамя» (за статью «Образ японца в русской литературе») Григорий Чхартишвили. И вот теперь, когда каждая собака знает, кто есть ху, книгу Чхартишвили «Писатель и самоубийство» выпустило уже другое издательство, как раз то самое, что первым взялось за никому тогда не известного Б. Акунина. Есть прекрасная возможность поиграть в русскую народную игру «Найди десять отличий». Столько, даже при самом пристальном сравнении, найти, пожалуй, не удастся. Но три я нашла. Во-первых, фирменная захаровско-акунинская суперобложка довольно сильно отличается от серийного оформления «Нового литературного обозрения». Во-вторых, толстый том оказался разделен издательством «Захаров» на две (хоть и объединенные общей суперобложкой) книжки потоньше: собственно исследование «Писатель и самоубийство» и «Энциклопедию литературицида» (термин, напоминает автор, был изобретен Артюром Рембо). В-третьих, три из четырех макролитератур приросли, по сравнению с прежним изданием, новыми персонажами: англоязычная – двумя, немецкоязычная – тоже, русскоязычная – аж шестью (четвертая, франкоязычная, осталась без изменений). Вот, пожалуй, и все. Не писать же, как о новой, о всем давно известной книге! Я вам лучше одну растаманскую сказку поцитирую, которая тоже (и, очевидно, неслучайно) называется «Писатель и самоубийство»: «Приходит к писателю самоубийство и говорит: «Давай убьемся!» А писатель как закричит: «Ура! вот это идея!» – и сразу прыг в окошко, с девятого этажа, и головой об асфальт – и сразу убился. Вот такой вот, блин, писатель. Тогда приходит самоубийство к другому писателю и говорит: «Давай убьемся!» А тот писатель говорит: «Подожди, сейчас вот строчку допишу, и сразу убьемся». Берет, значит, дописывает строчку, потом вынимает пистолет – и как выстрелит себе в голову. И сразу убился, и стал после этого очень знаменитым и полезным. Тогда приходит самоубийство к еще другому писателю и говорит: «Давай убьемся». А тот писатель сразу задумался: оно, конечно, в этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно... – короче, вы меня понимаете. Убился и этот писатель, причем не в хорошем смысле, а вполне реально, значит, убился. Насмерть». Книга Бориса Акунина «Инь и Ян» тоже в каком-то смысле не нова: вот уже год она существует в виде двух спектаклей на сцене Российского академического молодежного театра, в два вечера, общей протяженностью 8 часов. Иногда подряд (например, 29 и 30 марта), а иногда и нет (21 и 27 апреля). Как говорят в рекламе, теперь и в виде книги. Ее устройство заставляет вспомнить другую книгу того же формата, с двумя «Чайками» – Чехова и Акунина. Заканчиваешь читать одну, переворачиваешь книгу – а вот и другая. Так и здесь: дочитываешь белую версию, переворачиваешь книгу – и читаешь черную. Или наоборот. Акунинская «Чайка» вспомнилась мне не только потому, что книжки похожи внешне. Есть много общего и в том, как автор (в «Чайке» – вместе с доктором фон Дорном, а в «Инь и Ян» – вместе с его родственником Эрастом Фандориным) при помощи всем известного дедуктивного метода ведет расследование. В «Чайке» у Акунина мотивы убить Костю Треплева (пьеса исходит из того, что он именно убит, а не самоубился, как у Чехова) есть абсолютно у всех действующих лиц. В новой пьесе преступниками становятся лишь двое: в белой версии – Ян, в черной – Инь, то есть Инга. Но, думаю, не будь Акунину лень писать (а театру ставить), и не окажись такой соблазнительной возможность противопоставления черного белому и наоборот (хотя на уровне исполнения, да и идеи тоже, оно, на мой взгляд, выдержано не вполне), убийцей тоже мог бы стать каждый. Борису Акунину при написании пьесы «Инь и Ян» очень пригодилось знание Григорием Чхартишвили всяких японских прибамбасов. А камердинер Фандорина японец Маса – один из самых симпатичных персонажей обеих версий. Уж точно милее отечественного лакея Аркаши. И можно только позавидовать горничной Глаше, которая сделала верный выбор. Белая версия – реалистичная. Уже когда все закончилось, Фандорин говорит Инге: «Ведь в девятнадцатом веке живем… Какое волшебство? Право, стыдно». Черная – сказочная: благодаря волшебному вееру больные выздоравливают, лысые становятся волосатыми и так далее. Полной симметрии не получилось: в черной версии на пять страниц больше, чем в белой. Да и, надо признать, она поинтереснее будет.