За окном кабинета бродил седой облезлый эрдельтерьер. Он опускал морду к кучам мусора, изредка находил в них что-то съедобное, уныло жевал, обливаясь слюной и щуря подслеповатые глаза на солнце. Держать равновесие псу было трудно, он стоял, широко расставив грязные лапы, которые, казалось, вот-вот разъедутся, и от того походил на ручной пулемет.
Проглотив облепленный мусором ломоть хлеба, эрдельтерьер поднял глаза на окно и встретился взглядом с девушкой за стеклом.
«Голодный...» — подумала девушка. Она подошла
к письменному столу, развернула лежащий на нем пакет, достала бутерброды с сыром и колбасой. Отделив колбасу, вышла на улицу.
Пес всё еще стоял, втупив взгляд в оконное стекло.
— Старичок, — сказала девушка, отдавая собаке кол¬басу, — бросили тебя хозяева. Видать, в какую-нибудь Германию укатили, сволочи. Впрочем, и умереть могли...
Проглотив колбасу, эрдельтерьер ткнулся мордой девушке в ноги, испачкал слюной блестящие красные туфли, развернулся и медленно побрел в направлении видневшегося за коробками серых многоэтажек парка.
—    И этот ушел... — вздохнула девушка.
Проводив собаку взглядом, она вернулась в дом. Войдя в кабинет, уселась за стол с остатками бутербродов на полированной поверхности, положила в рот ломтик сыра, автоматически стала жевать.
На серых папках скоросшивателей лежали два исписанных торопливым мужским почерком тетрадных листа — письмо. Внешний вид послания свидетельствовал о том, что адресатом оно уже прочитано, — листы были скомканы, вероятно, в порыве гнева, затем разглажены.
Девушка взяла письмо, прочитала верхнюю строчку «Здравствуй, Ольга...», подумала: «Куда уж дальше здравствовать?» Cкомкала листы в правой руке, бросила их на пол. «С этим ясно. Дура набитая, уши развесила. Что теперь? Ни-че-го! Приехали. Гори оно всё синим пламенем...» Взяла чистый лист, достала из ящика стола фломастер, написала большими, ровными, указывающими на твердость намерений буквами: «В моей смерти прошу винить всех окружающих меня людей». Затем налила стакан воды из графина и решительно подвинула к себе лежавшую на краю стола горсть крошечных желтых таблеток, высыпала таблетки на ладонь.
В коридоре послышались шаги. Совсем еще тихие, они приближались, становились всё громче и громче. Готовая подняться ко рту рука остановилась. Звук шагов замер
у входа в кабинет. В дверь постучали.

Ольге Натковской исполнилось двадцать шесть лет, из которых три последних года были беспрерывной черной полосой. Всё валилось из рук. Любое начатое дело обязательно заканчивалось неудачей. Умирали купленные на птичьем рынке волнистые попугаи. Дохли рыбки в аквариуме. Напоминая о выжженных солнцем прериях, хирели кактусы на окне. Мужчины уходили из ее жизни, прихватив деньги из шкатулки на телевизоре и оставив на память — в лучшем случае — пару старых носков. Ольга смотрела на мир широко открытыми огромными глазами, изо всех сил стараясь понять, почему всякое могущее стать близким существо непременно гибнет либо превращается во врага. Отчаявшись от неудач, она с головой окунулась в работу.
Нужно сказать, что преследовавшее Ольгу невезение на техническую часть ее работы не распространялось. Натковская трудилась главным бухгалтером солидной фирмы. В отношении финансовых бумаг у руководства претензий к ней не было, и получаемая зарплата позволяла жить, не задумываясь о хлебе насущном. Деньги, хоть и не большие, но были — хотелось счастья. Отсюда и беда.
Три месяца назад, когда первое в этом году по-настоящему теплое апрельское солнце играло лучами на улицах умытой дождями Москвы, в ее жизни появился Алик. Он говорил: «Любимая, я ухожу лишь для того, чтобы вернуться...» — и не обманывал, действительно уходил
и возвращался. Он дарил цветы и драгоценности, угадывал желания, сгорал от страсти и обещал положить мир к Ольгиным ногам. Сжимая ее плечо изуродованной рэкетирской мясорубкой рукой, требовал клятв вечной любви. И чуть не умер от горя, когда его отношения с прокуратурой испортились до полной невозможности дальнейшего сосуществования с ней в одном государстве. Выбирать ему не приходилось, и любимый мужчина Ольги Натковской, коммерсант Альберт Шемушевич, использовав фальшивые документы, покинул границы России и обосновался в Германии. Ольгино горе не поддавалось описанию. Зна¬комые предсказывали конец романа, но Алик вернулся и в этот раз.
Как выяснилось позже, приезжал он не из-за Ольги — причиной были дела коммерческие, хотя и ее вниманием не обошел. Как бы там ни было, из шести нелегально прожитых в Москве суток четыре ночи Шемушевич провел у Натковской. Они почти не спали; Алик любил говорить, Ольга умела слушать. За окном неистовствовал май, потолок в спальне к утру становился прозрачным, и за ним Ольге виделись неведомые страны, которые, как обещал Альберт, скоро станут частью ее новой жизни.
После отъезда Шемушевича на столе Ольги появились русско-немецкий разговорник и подробная карта Германии. Чемоданное настроение довело до полного безразличия к работе, и вскоре директор сказал, что в фирме она работает до первой ошибки. Ольгу не уволили, ушел на пенсию директор. Но Натковской было плевать на всё: на работу, на директора, на сломавшийся в кухне водопроводный кран, на опустившуюся на город в начале июня немилосердную жару, на полное одиночество и продолжающуюся вот уже третий год черную полосу в жизни. Мыслями она была уже там, в стране пива и сосисок.
Вот тут-то и пришло письмо. Оно не понравилось еще запечатанным: Алик никогда не писал писем. Взяв конверт в руки, Ольга подумала, что люди чаще всего пишут то, что не в силах сказать вслух. Смысл письма был прост, словно удар молотка: «...любимая, у меня жена и двое детей... ее не люблю, но дети... в свой приезд я тебя не обманывал — в то время отношения с семьей были прерваны... сейчас они приехали... прости...»
Прочитав письмо восемь раз, Ольга думала двое суток и, доведя себя размышлениями до нервного истощения, наконец, решилась...

В дверь кабинета стучали. «Умереть спокойно не дают...» — с досадой подумала Ольга и одним движением руки смела в ящик стола таблетки и записку на стандартном листе. Открыла дверь. Тяжело дыша, на пороге стоял завхоз фирмы, его галстук был сбит набок.
—    Это не выход! — прокричал он.
Трудно представить более своевременные слова.
—    Что?! — изумилась девушка.
—    Как можно за оставшееся время найти, а главное, купить?! Арендовать недопустимо, обещана квартира
к приезду!
 Тут Ольга вспомнила, что к вечеру должен прибыть новый руководитель, и вопрос жилья для него всё еще не решен.
Ольга вытолкала завхоза, заперла дверь и снова уселась за стол. В голове стояла звенящая пустота. Так продолжалось минут пять. Затем в пустоте начало происходить еле уловимое движение и возник голос. Сначала он нес какую-то тарабарщину, однако постепенно неясные звуки стали складываться в слова: «Натковская, не с ума ли ты сошла? Ведь туда всегда успеешь. Дай себе шанс! Не может быть, чтобы этот человек случайно появился именно в этот момент. Вспомни, что он сказал: это не выход. Думаешь, совпадение? Плюнь на всё! Продай квартиру. За цену московского жилья в другом городе можно полностью устроить свою жизнь. Смени город, а может
и страну. Начни сначала. Не получится — тогда уйдешь. Или тебе земля исключительно на вашем городском кладбище дорога? Перенеси свою затею на самый крайний случай...»
Выслушав резонные слова, Ольга подняла глаза на висящие на стене большие часы — она сидела за столом уже долго. «Другого шанса не выпадет, позже ты не решишься, так и будешь здесь чужие бумаги до старости перебирать», — в последний раз прозвучал в голове голос. «Ну что ж, не получается по-человечески — станет как придется», — решительно сказала Ольга и подняла телефонную трубку.
—    Моя квартира подойдет? Да... Ты не помнишь, где я живу?! Да... По доверенности, деньги немедленно! С мебелью! С посудой! С одеждой, черт подери, и рыбками! Алло, что-то со связью... Давай сюда нотариуса.

Через час она уложила деньги в полиэтиленовый пакет, добавила к ним увесистый сверток документов и быстро, как это бывает у внезапно решившихся на Поступок людей, вылезла на июньскую улицу, почему-то через окно.
Уходя пустырем, заметила всё еще бродившего в поисках еды седого эрдельтерьера. «Все-таки у меня перед ним есть неоспоримое преимущество — молодость», — подумала она.

Ольга цвела. Окружающий мир звенел музыкой. Звонки трамваев, голоса людей, шум ветра, рокот автомобильных двигателей складывались в единую городскую симфонию, и по дороге на железнодорожный вокзал она пела вместе с городом. Постоянно давивший на ее плечи груз за окно кабинета не проник, и в новую жизнь Нат¬ковская вошла налегке. Разом освободившись от проблем, она радовалась удивительной легкости на душе.
В эти первые минуты полной свободы она не думала
о будущем, в голове для него не оставалось места. Всё существо молодой женщины было заполнено радостью избавления от прошлого.
А какие встречались люди! Добрый шофер такси, отзывчивая кассирша билетных касс на вокзале, милый проводник вагона СВ с удивительно наполненной смыслом надписью «Москва — Адлер» на зеленом боку и, наконец, стройный красавец морской офицер — сосед по купе. За всю прежнюю жизнь Ольга не встречала столько хороших людей, как за эти несколько часов, отделяющих окно кабинета от купе поезда.
—    Капитан второго ранга Николаев! Очень рад нашему знакомству, — громко отрапортовал офицер, когда, держа в левой руке пакет с деньгами, Ольга вошла в купе. И добавил уже нормальным голосом: — Называть можно Иваном, такое вот у меня имя. Извините, что ору, по полгода в море — одичал...
—    Ольга, — протянула руку лодочкой Натковская. — Кричите, криком вы мне не мешаете, лишь бы не молчали. В мире нет ничего хуже тишины.
—    Правильно, Ольга, но откуда это знаете вы?
—    Да уж знаю.
Душевное состояние Ольги, вероятно, читалось на ее лице, потому что капитан второго ранга с приятно звучащим для русского человека именем Иван улыбнулся
и спросил:
—    У вас, наверное, праздник какой-то?
—    Да, — ответила она. — Именно праздник! Иначе
и не назовешь. День рождения...

Поезд остановился. Из тамбура пахнуло морем. Металлический голос из вокзальных громкоговорителей объявил: «К первому пути первой платформы прибыл скорый поезд номер двадцать семь “Москва — Адлер”». Проводник прошел по вагону, несколько раз сонно повторив:  «Конечная станция, Адлер». Ольга открыла глаза. После волнений вчерашнего дня она спала, не видя снов, и про¬снулась в том же положении, что и уснула. Мор¬ской офицер, вероятно, сошел раньше. Сунула руку под подушку — достать пакет — и ужаснулась: под подушкой ничего не было. Еще не веря (вдруг вечером положила в другое место?), перерыла купе, и надежды не осталось — деньги и документы исчезли. Бессильно опустилась на постель: «О Господи, что же теперь?!» Вспомнив о том, что с пакетом пропали не все рубли — несколько тысяч она переложила в карман платья, — лихорадочно проверила. Хотя бы эта жалкая в сравнении с испарившимся богатством сумма оказалась на месте.
Дальнейшее происходило, словно во сне. Ольга шла улицами курортного, живущего полнокровной жизнью города, кого-то спрашивала, где можно снять комнату, ей что-то отвечали, но она не запоминала что и снова спрашивала. Наконец комната все-таки была найдена. Заплатив, Ольга некоторое время лежала на потертой кушетке. Затем встала, покинула комнату, миновала чистый асфальтированный двор, столкнулась в калитке со здоровенным седым мужчиной, вышла на улочку. Услышала звук прибоя и направилась к нему.
Через десять минут Натковская сидела на парапете набережной. В нескольких метрах от ее ног грохотало Черное море.

II

В пять часов утра визжала свинья. Визжала, точно ее резали. Пронзительный захлебывающийся визг исходил из хлева крайней к лесу избы и летел к центру деревни: его притягивали точно такие же из соседних усадеб. Ближе к центру они сливались в мощный звуковой поток. Поток плыл над деревней, заглушая остальные утренние звуки, и уходил в лес, огибающий сельские избы почти правильным кольцом. Постепенно просыпающиеся селяне выплеснутыми в склизкие корыта помоями вырывали участников потока одного за другим, и он рвался на части, теряя силу. К половине шестого поток иссяк полностью, и над деревней носился лишь один визг из хлева самой крайней избы. К тому времени он окреп, вдвое набрал мощности, казалось, возьми свинья на пол-октавы выше, и летальный исход будет неотвратим.
На подворье шла ежеутренняя схватка человека со скотиной, которая изо дня в день заканчивалась победой существа неразумного: не выдерживая визга, человек выбирался из постели, брал приготовленное с вечера ведро, надевал на босые ноги кирзовые сапоги и, как был, —
в черных семейных трусах до колен — шел заливать свиную пасть помоями. Но этим утром человек с ведром из избы не выходил, и свинье оставалось одно — визжать на всю деревню.

Человек — это был стодвадцатикилограммовый высокий седой мужчина шестидесяти двух лет, — лежа на железной с никелированными набалдашниками кровати, проснувшись и открыв глаза, не мигая, смотрел в потолок, слушая пронзительный визг свиньи. Его мозг сверлила мысль: «Десять лет! Боже мой, десять лет. И кто? Я!!!»

Витольд Аристархович Симанович-Винский всю трудовую жизнь творил образ Ленина. Вследствие длительной практики улыбчивый лик вождя он мог писать маслом, думая на отвлеченные темы, разговаривая по телефону, при надобности, даже с закрытыми глазами. Если сложить всех вышедших из-под кисти Витольда Аристарховича близнецов-Ильичей в одну большую картину, она накрыла бы город. Ко второй половине жизни Симановича-Вин¬ского стали преследовать профессиональные побочные эффекты: Ленин снился ему ночами — он приходил во сны и, как честный человек, корил за приспособленчество и измену истинному искусству. После таких снов пристыженный, кающийся художник некоторое время писал сверкающие лазурью пейзажи. Но лишенные идейного смысла полотна не продавались. Ленина же госорганизациям не купить было просто нельзя. Деньги таяли, как маргарин на сковороде, потому, проклиная судьбу живописца в Государстве, Витольд Аристархович брал кисть, смешивал краски и уверенными, отработанными мазками возвращался к прозе жизни. Однако свой путь
в живописи он проклинал не всегда: после семисот граммов водки — это была средняя для Симановича-Винского доза — имел обыкновение кричать: «Мы корнями от Андрея Рублева идем! Богомазы! Иконописцы! Лики являем!» Свои произведения Витольд Аристархович подписывал претенциозным псевдонимом «Аристарх Врубель», исходя из того, что если двух Врубелей святое искусство уже приняло, то и третьему, Бог даст, место найдется.
В худфонде Симановича-Винского никто Витольдом Аристарховичем не называл, отталкиваясь от псевдонима, он шел по жизни Врубелем.

В деревне Новая Выставка Врубель появился десять лет назад. К развалу Союза основной предмет его творчества потерял товарную ценность, и в жизни художника наступил перелом: «Вот теперь я наконец-то отдам себя искусству!» Но сделать это было не просто: в студии обла¬стного худфонда витал образ никому уже не нужного вождя, и Витольд Аристархович понял, что в этих, пропитанных заразой заказничества, стенах Васнецова из него не получится. Да и с деньгами стало совсем скверно.
Промаявшись таким образом два года, мучимый бессонницей и болезнью печени, пятидесятидвухлетний художник отважился на решительный поступок: он продал всё, что принадлежало ему и можно было продать, и, купив
в деревне дом, переехал на постоянное место жительства подальше, в самое сердце русской глубинки. «Туда, где соловьи росу клюют, где озера в камышах, где косари
в рубахах с мокрыми спинами, — к живой природе, к России, исконной, есенинской. Уж там-то мой талант раскроется! Буду писать лес на рассвете и пить счастье из родников. Оставлю след на земле. Потомки будут помнить имя Аристарха Врубеля!» — размышлял художник.
Куда ехать, решил спонтанно. Взяв карту Тверской области, Витольд Аристархович нашел крохотную точку, обозначающую деревню с удивительно соответствующим его мыслям названием Новая Выставка, расположенную в Сандовских лесах, и, навсегда простившись с родным городом, переехал туда жить.
В деревне было всё. От рассветных петухов до церковки в окружении березок и лип. По счастливой случайности, Витольду Аристарховичу удалось купить дом именно в том месте, о котором мечталось, — крайнюю к лесу избу, огородом в пруд. Привезя со станции вещи и сложив их нераспакованными посреди двора, он распрямился во весь свой богатырский рост и глубоко вдохнул пахнущий сосной воздух: вот она — Россия! Густая грива тогда еще не совсем седых волос развевалась на ветру, хотелось сейчас же, не притрагиваясь к чемоданам, достать мольберт и выплеснуть на чистоту холста рвущиеся из покрытой густой растительностью груди чувства. Писать, писать...
Утренние свиные концерты он тогда как-то не заметил. Не обратил на них внимания, упустил из виду.
Проза жизни настигла сразу. Спустя две недели деревенской жизни Витольд Аристархович узнал, что творог добывают не из вареников. Открытие это его не обескуражило — он считал себя готовым к нему. Расспросив соседей об особенностях ведения домашнего хозяйства
и твердо решив кормиться исключительно трудом своих, ранее не знавших мозолей рук, Симанович-Винский купил двух розовых поросят, телку славящейся высокими удоями породы, три десятка цыплят, трех достигнувших окотного возраста овец-мериносов. Дворового пса соседи ему отдали бесплатно. И это был конец...
Поначалу Витольд Аристархович изредка еще брался за кисть. С трудом выкроив свободную от забот по хозяйству минуту, он брал мольберт с треногой и шел к лесу. Но ревела телка, визжали свиньи, лезли в чужие огороды куры... Художник бежал к подворью. Возвратившись, подолгу, застыв, стоял над начатой картиной — вдохновение ушло. Вспоминая слова Михайлы Ломоносова: «Вдох¬новение такая девка, которую завсегда снасильничать можно», — принуждал себя писать, надеясь, что оно придет в процессе. Тут со двора раздавался очередной крик,
и всё повторялось...
Нельзя сказать, что он отступил легко. В первые годы трудился как мог. Но, пересматривая законченные полотна, вынужден был признать, что пасторальные пейзажи не говорят, в глазах портретов не читается мысль, созданное отдает промышленным примитивизмом и банальностью. Пытался расписать свою избу. К середине работы, взглянув на огромные цветы и двух молодцеватых петухов на стене, запил надолго. Самым ужасным было то, что соседи хвалили его произведения. Вспомнив одинаковых оленей на бархатных обойчиках в деревенских домах, художник окончательно сдался. Всё, что имело отношение к живописи, он запер в чулане, забыл о нем и утонул в заботах нелегкого деревенского бытия.
Летело время, грубели руки, седели волосы, телка превратилась во взрослую, а затем и престарелую корову.
С каждой зимой менялись поколения свиней в хлеву и кур в курятнике. Витольд Аристархович Симанович-Винский, творивший под псевдонимом Аристарх Врубель, превратившись в обыкновенного русского мужика-крестьянина, спиваясь и тупея, ждал собственной смерти и тихо ненавидел вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина, погубившего в нем художника. Но старческое благоразумие, к счастью, еще не настигло его.

«Десять лет! Боже мой, десять лет. И кто? Я! Будь проклято мгновение, когда я решился на переезд. Разверзнись твердь земная и поглоти ненавистную деревню вместе с ее свиньями! Неужели же здесь, на поросшем бузиной
и лопухами погосте, уготовано последнее пристанище Аристарха Врубеля? И задрипанные козы будут щипать траву, выросшую из моей груди?» Витольд Аристархович имел обыкновение употреблять патетические, вычурные фразы. К старости он стал использовать их даже в разговоре с самим собой: «Так не бывать же этому! Еще способен я на поступки. Мой прах примет достойная его земля столицы!»
Симанович-Винский встал с постели и, не обращая внимания на визг бесновавшейся в хлеву свиньи, стал быстро одеваться. Он достал из комода выходной, не ношенный уже несколько лет костюм. С великим трудом впихнул свое большое тело под кровать и вытащил лакированные, почти новые туфли. Разыскал носки, рубашку и галстук.
Одевшись, всё же взял ведро помоев и отнес его в хлев. Свинья мгновенно умолкла. Вместо визга из-за загородки стали раздаваться чавканье и хрюканье. «Насыщайся, чудовище, пришел твой смертный час!»

Вечером он в одиночестве сидел за столом под приютившейся в углу двора яблоней. На столе стояла опустошенная на три четверти литровая бутылка водки и горкой лежали смятые рубли. Великий реформатор гордо смотрел на пьяного Врубеля, призывая к действию. Живности на подворье не было: за прошедшие с момента пробуждения художника двенадцать часов всё живое со двора было погружено на принадлежащий соседу колесный трактор
и вывезено в цех по изготовлению колбасных изделий, благо тот находился неподалеку от деревни.
Витольд Аристархович вылил оставшуюся водку в зеленую полулитровую кружку и выпил залпом. Закусил. Поднялся из-за стола: «Вступите, литавры и барабаны! Больше света, рампа. Последний акт!» Он ушел в сарай
и вернулся с двадцатилитровой канистрой керосина в руках. Стараясь ничего не пропустить, стал методично поливать коричневой жидкостью постройки усадьбы. Затем смастерил факел, сунул его в остатки керосина, поджег
и твердыми торжественными шагами пошел по двору, предавая огню всё, что попадало под руку. Когда пламя охватило усадьбу, он вернулся к столу, сгреб деньги,
в последний раз взглянул на деревню и, не оборачиваясь, ушел по грунтовой дороге, вьющейся через лес к железнодорожной станции.
Сбежавшиеся на зарево бывшие односельчане еще долго видели его огромную фигуру, освещенную закатом. Мужик в серой рубахе и разлезшихся кроссовках, обращаясь к соседям, сказал ему вслед: «Вот уж действительно русский человек — после литра водки идет, как трезвый» — и указал на пустую бутылку, венчающую не сгоревший
в пламени пожара, сбитый из струганных досок, некрашеный, отполированный рукавами до глянцевого блеска стол.

Поезд — главный в человеческой жизни вид транспорта. Недаром в детской задачке из пункта А в пункт Б идет именно он. Заметьте, не автомобиль, не самолет, даже не пароход. В поезде мы не только едем, в поезде мы живем. Живем мы и на пароходе, но там — опасность подневольной жизни: пароход по своему желанию не остановишь. С поезда же можно сойти, не дожидаясь назначенной кем-то, считающим себя вправе, станции: есть для того величайшее изобретение человечества — стоп-кран. Им не обязательно пользоваться, важно знать, что он существует. Способностью к действию стоп-кран утверждает свободу выбора. Глядя на него, человек должен чувствовать себя вершителем судеб. Потому срывать стоп-краны могут лишь самые смелые из нас, хотя хочется многим... И опять же установлены стоп-краны в одних только поездах.

В вагоне-ресторане мчащегося на юг скорого поезда клубился табачный дым. В первой, ближней к буфету, половине салона за привинченными к полу столиками сидели немногочисленные посетители. Вторая половина, заканчивающаяся дверью в тамбур, была занята шумной — как всегда в поездах — разношерстной компанией. Гуляющие с самого начала люди успели опьянеть, пришедшие недавно — усиленно старались наверстать упущенное.
В укрывающих бифштексы жареных яйцах торчали столбики затушенных о них окурков. Столы и пол под но¬гами были залиты сладким марочным вином и липли
к рукам и подошвам. На оконном стекле алела выполненная губной помадой надпись, и желтеющие хлеба за окном для присутствующих бежали с красным титром «Любовь всегда права».
В центре компании, в окружении слушающих его речь мужчин и женщин, сидел Витольд Аристархович Симанович-Винский. Его раскрасневшееся от выпитого вина лицо, обрамленное ореолом ниспадающих на плечи белоснежных волос, возносилось над слушателями. Витольд Аристархович вещал:
—    Человеки, не от вина я пьян! Я опьянел от свободы. Так слушайте же мою тайну: перед вами, люди, сидит отпущенный на свободу раб свиньи. Бежавший илот...
Прерывая речь художника, подошел официант.
—    Заказывать еще что-нибудь будете? Извините, заведение несет убытки — вы занимаете зал.
—    Запомни, торговец, в кабаках прибылью правит дьявол! Бог ведает убытками. Неси красное вино — кровь Христову. Для всех!
—    Желательно бы деньги вперед получить...
Витольд Аристархович достал деньги и высоко поднял их над головой:
—    Кому не веришь, кровопийца? Аристарху Врубелю?! Вот они — десять лет моей жизни. Вся ее стоимость. Как видишь, не много. — Тут Симанович-Винский отделил купюру и отдал ее официанту. — Видишь монумент на бумажке? Сейчас там должен быть не император России, а облепленное отбросами свиное рыло. Налей же всем вина! И себе налей... Помянем душу раба Божьего Витольда! Сейчас, торговец, на эти деньги я в Сочи дам последний бал. Затем мое тело своим ходом проследует на Ваганьковское кладбище, где найдет пристанище
и обретет вечный покой.

Через двое суток Витольд Аристархович стоял на украшенном пирамидами кипарисов Адлерском железнодорожном вокзале. Из вырученных за продажу скотины денег уцелели несколько тысяч, остальные поглотил вагон-ресторан. Голова гудела от трехдневного пьянства, художнику хотелось лишь одного — найти кровать и немедленно уснуть. Он подошел к стоянке такси. Буркнул водителю: «Найди мне, сынок, комнату» — и грузно сел на сиденье автомобиля, от чего «Волга», заскрипев подвеской, опустилась к земле.
Полчаса спустя Симанович-Винский входил в чистый асфальтированный двор усадьбы, расположенной на ведущей к Черному морю улице. В калитке он столкнулся
с худенькой девушкой, лет двадцати пяти, с огромными печальными глазами. Не поздоровавшись, девушка ушла в сторону моря. Художник, договорившись с хозяйкой, заплатил деньги, равнодушно осмотрел свое новое жилище и рухнул на кровать. Через мгновение он спал.

III

В большой, не изобилующей мебелью комнате адлер¬ского квартирного бюро благообразные старушки глядели в окно, всматриваясь в прохожих, и старались угадать в толпе потенциальных квартиросъемщиков. Каждого вошедшего в распахнутую дверь курортника они подвергали немедленному перекрестному допросу на предмет выяснения важных подробностей: наличия малолетних детей, количества планируемых для съема комнаты суток, отношения к спиртным напиткам... Новоявленные отдыхающие старались понравиться старушкам, потому правду говорили не всегда. Старушки были строги, соискатели жилья, напротив, — предупредительны и улыбчивы. До¬стигнув договоренности, очередная бабулька, гордо подняв голову, уводила за собой журавлиный клин получивших статус жильца мужчин, женщин и детей.
За окном появился молодой человек. Он обратил на себя внимание старушек тем, что был странно одет для полуденного часа разгара сезона в курортном городе. На нем были черный вечерний слегка помятый костюм, бежевая рубашка не первой свежести, синий галстук-бабочка в мелкую ярко-желтую крапинку и совсем не летние, ужасно жаркие темные туфли. Туфли покрывала многодневная пыль. Его черноволосая голова оставалась непокрытой.
—    Не, это не наш клиент, — констатировала одна из старушек.
—    Посмотрим, — не согласилась с ней вторая.
Развить мысль молодой человек ей не дал. Поравнявшись с входом в бюро, он шагнул через порог, оглядел комнату и, выказывая хорошее умение вести переговоры, выдержал паузу. Умудренные общением с курортниками старушки тоже молчали. Не дожидаясь приглашения, молодой человек уселся на стоящий возле входа стул и, наконец, заговорил:
—    Здравствуйте, барышни.
—    Здрасте, — дружно отозвались те, кого он назвал этим старомодным словом.
—    Как обстоят дела на ниве курортного бизнеса? Всех ли находящихся на заслуженном отдыхе тружеников обеспечили жильем?
—    Да, слава Богу, всяких обеспечиваем! Вам комнату или койку? — поинтересовалась старушка, которая чуть раньше сказала «посмотрим».
—    Это как положено: три комнаты в одном дворе, по четыре койко-места каждая, сроком на два месяца. Предупреждаю заранее, народ у вас будет жить легкоранимый, можно сказать, трепетный, так что подглядывать, подслушивать, паче того, лезть с советами и визитами квартиросдатчикам строжайше запрещено. Вопросы имеются?
Старушки заметно повеселели.
—    А как же, — отозвалась всё та же бабулька. — Что за публика ожидается?
—    Бандитская группировка из Казани. Собираемся отвоевывать берег у местных.
—    Ну?!
—    До конца сезона могут дожить не все, поэтому деньги платим вперед. Кроме того, потребуется сарай для хранения оружия. Желательно, чтобы квартира находилась рядом с больницей, — удобно для раненых. В случае порчи принадлежащего вам имущества — ну, там подрыв сарая или выбитое пулями окно — мы обязуемся полностью возместить убытки в имеющих хождение на территории страны денежных знаках, либо золотом.
Произнеся страшный монолог, молодой человек замолчал и, напуская жути, строго посмотрел на старушек. Те ошарашенно притихли.
—    Да что вы его слушаете! — засмеялась разговорчивая бабуля. — Не видите, шутит человек. — Повернулась к нему: —    Говори толком, что нужно, ишь юморист выискался...
—    Если без шуток, то действительно требуется жилье на двенадцать человек сроком на два месяца. Вернее, на тринадцать: я себя не посчитал. Деньги платим вперед, нужно будет только арендный договор составить, это нам для отчетности.
—    И кто же вы такие будете?
—    Подожди, Семеновна, — остановила разговор серьезная бабка из тех, что молчали, — очередь-то моя. Пошли, сынок, на месте договоримся.
Войдя в асфальтированный чистый двор, они первым делом услышали могучий храп — казалось, что в комнате за окном заводят трактор.
—    Что за зверь затаился в этих мирных стенах? — изумленно вопросил молодой человек.
—    Это не зверь, — ответила серьезная старушка. — Это художник. — Затем минуту подумала, вспоминая, добавила: — Аристарх Врубель! — И значительно подняла указательный палец.
—    Ну, тогда понятно. Так храпеть могут лишь стареющие художники и неизбранные президенты — это у них от невостребованности: расслабившись, выражают чувства. Пора нам, бабуля, познакомиться.
Он достал из бокового кармана пиджака красное удостоверение, раскрыл его и предъявил старушке, не давая, однако, прочесть полностью.
—    Ян Карлович Шубин, администратор Елецкого театра драмы и музыкальной комедии имени Жана-Батиста Мольера.
—    Вот оно что, — пони