Зимние чтения

Сегодня  представляем вам отрывок из удивительной книги Николая Карловича Шильдера "Николай I". Неожиданная трактовка печально известного образа "жандарма Европы" наводит на серьезные размышления.

В рубрике "Зимние чтения" мы рассказываем, где можно купить книги только в интернет-магазинах. "Николая I" пока можно приобрести в "Озоне" и в "Лабиринте".

III

20 декабря 1825 года cостоялся первый прием императором Николаем Павловичем дипломатического корпуса в Зимнем дворце. Молодому государю впервые надлежало публично держать речь к представителям всех европейских держав; он, не готовясь, произнес эту речь, в которой в сильных и ясных выражениях изобразил свой взгляд на дела и политику, которой намерен был следовать.

— Господа, — сказал император Николай, — я рад, что вижу вас всех вместе и могу выразить вам благодарность за участие, принятое вами как в понесенной моим домом и Россией весьма прискорбной утрате, так и в печальных обстоятельствах, ознаменовавших столь грустным образом первые минуты моего вступления на престол. Я хочу, чтобы Европа узнала всю истину о событиях 14 декабря. Знаю, что многие из вас были свидетелями-очевидцами оных; таким образом, вы имеете возможность подтвердить пред вашими дворами полную точность обеих реляций, сообщенных вам по моему приказанию и уже доведенных до сведения всех кабинетов. Объявляю вам: ничто не будет скрыто; причины, последствия, виновники заговора станут известны всему миру. Вы также знаете об обстоятельствах, за ними следовавших, о неожиданной кончине императора. Они послужили предлогом, но не причиной восстания.

Заговор существовал уже давно; покойный император знал о нем и относил его начало к 1815 году. Несколько офицеров по возвращении из чужих краев, проникшись революционными учениями и смутным желанием улучшений, начали мечтать о преобразованиях и подготовлять обширный заговор. Император, брат мой, имевший ко мне полное доверие, часто говорил о том со мной.

Я знаю, — с этими словами государь обратился к датскому посланнику графу Бломе, — что он и вам несколько раз сообщал свои опасения и подозрения, но до сего времени не удавалось ни схватить нить, ни обнаружить действительных внушителей этого заговора. Мы долго предполагали существование иноземных влияний. Что до меня, то, будучи воспитан в строю и проводя всю жизнь в постоянном соприкосновении с офицерами и солдатами, признаюсь, никогда не мог поверить, чтобы было возможно увлечь

русскую армию к нарушению ее долга. Я получал, напротив, ежедневно неопровержимые доказательства преданности и любви солдата к императору и ко всей нашей семье, и то, что произошло, служит лишь несомненным доказательством, что я воздавал нашим войскам справедливость.

Ибо, вы должны знать это, господа, в верности солдата его клятве вожаки только и могли найти единственное средство ввести его в заблуждение на одно мгновение. Ни к какому иному соблазну и не прибегали; он оказался бы бесполезным. Те, с кем пришлось обращаться как с мятежниками, не послушались голоса убеждения только оттого, что были твердо уверены, что исполняют свой долг. А потому восстание это нельзя сравнивать с теми, что происходили в Испании и Пьемонте. Слава Богу, мы до этого еще не дошли и не дойдем никогда.

Нужно будет, — продолжал государь, — провести большое различие между участниками заговора. Найдутся в нем безусловно виновные, как, например, князь Трубецкой, но еще более значительно число людей, введенных в заблуждение, которые не знали, куда их ведут. В прошлый понедельник вокруг меня было несколько молодых офицеров, прекрасно исполнивших свой долг и без колебаний атаковавших ряды мятежников; между тем многие из них участвовали в заговоре или, по меньшей мере, знали о нем, но, будучи связаны страшными клятвами, исторгнутыми у их молодости и неопытности, полагали, что честь воспрещает им разоблачить его. Великое счастье для России и, могу прибавить, для Европы, что заговор разразился, потому что этот взрыв, раскрыв все разветвления, дает нам полную возможность предотвратить его последствия. Каждый день приносит новые признания и проливает больше света на все дело.

Вам будет сообщено все; я хочу, чтобы ничего не было утаено; я обязан дать этот пример России, оказать эту услугу Европе. Мне кажется, что я уже оказал ей еще бОльшую услугу, убедив, что возможно обуздать дерзость революционеров и расстроить их злодейские умыслы доверием и твердостью. Но еще раз повторяю вам: то было не восстание. Я более, чем когда-либо, уверен в своей армии. Заговорщики гораздо ранее попытались бы осуществить свой замысел, если бы могли придумать способ поколебать верность солдата. Революционный дух, внесенный в Россию горстью людей, заразившихся в чужих краях новыми теориями, пустил несколько ложных ростков и внушил нескольким злодеям и безумцам мечту о возможности революции, для которой, благодаря Бога, в России нет данных.

Вы можете уверить ваши правительства, — заключил император свою речь, — что эта дерзкая попытка не будет иметь никаких последствий. Я знаю, господа, что, в 29 лет и всегда будучи только солдатом, я не вправе льстить себя надеждой, что с самого начала внушу вашим государямполное доверие; единственные ручательства, которые я могу им дать, — мои намерения и чувства. Но я могу заверить вас, — воскликнул Николай Павлович, ударив себя по груди, — что как те, так и другие чисты и полны откровенности! К счастью для меня, путь мой начертан, и, следуя пути, на котором покойный император обрел уважение, доверие и дружбу  европейских государей, я надеюсь заслужить от них те же чувства. Передайте это, господа, их величествам и поручитесь им без боязни, что поведением моим всегда будет руководить полнейшее прямодушие.

Французский посол граф Лаферронэ попытался выразить императору, с каким участием и беспокойством дипломаты следили за его действиями 14 декабря и какое удивление внушило им проявленное государем в этот день мужество.

— Не станем говорить об этом, — прервал его Николай Павлович, — я только исполнил свой долг. В подобных обстоятельствах душа всегда дает добрый совет, и всякий, кто носит мундир, не поступил бы иначе. К тому же я был слишком уверен в большинстве своей гвардии, чтобы хоть на минуту испытать малейшее беспокойство за исход дня.

Государь говорил громким, воодушевленным голосом. Лицо его было полно выразительности, и каждый раз, упоминая о своих намерениях, он брал за руку близко стоявшего к нему Лаферронэ и крепко жал ее, как бы призывая его в свидетели искренности своих речей. В частности, он обратился лишь раз к датскому посланнику графу Бломе, а по окончании общей аудиенции взял французского посла под руку и отвел его в свой кабинет. Такой необычайный прием привел в смущение прочих дипломатов и возбудил среди них немалую тревогу.

Лаферронэ пробыл наедине с императором целый час. Едва успел посол войти в кабинет, как Николай Павлович, обняв его и заливаясь слезами, воскликнул:

— Как счастлив я быть с вами и наконец иметь возможность свободно излить душу пред другом, который сумеет понять меня! Постигаете ли вы, какие впечатления и чувства волнуют и давят меня в продолжение целого месяца? Я молод и неопытен, никогда не желал верховной власти и не мечтал о ней, и вот, мой друг, под какими предзнаменованиями я вступаю на престол! Посудите же, что должно происходить у меня в душе! Я говорю сейчас с полной откровенностью и искренностью. Наше взаимное положение изменилось, но мое уважение и дружба к вам не изменятся никогда. Я не знаю и не могу предвидеть сущности отношений, которые может установить политика между русским императором и послом французского короля; но могу обязаться перед вами честным словом, что Николай всегда останется тем, чем был доселе для графа Лаферронэ, и надеюсь, что и с вами будет то же.

Император перешел к событиям, сопровождавшим его воцарение.

— Вы видели, — сказал он, — что произошло. Вообразите же, что я чувствовал, когда вынужден был пролить кровь, прежде чем окончился первый день моего царствования! Никто, за исключением, быть может, вас и моей жены, не в состоянии понять ту жгучую боль, которую я испытываю и буду испытывать всю жизнь при воспоминании об этом ужасном дне. Я знал заранее, какова подавляющая тяжесть короны, и, Бог мне свидетель, я всей силой своих помыслов отвергал ту, которую необычайные обстоятельства заставили меня принять. Между тем, злодеи, задумавшие этот мерзкий заговор, вынуждают меня поступать так, как если бы мое намерение было вырвать корону из рук человека, которому она принадлежит. Я знаю, что многие станут порицать поспешность, с какой я действовал в минуту получения известия о кончине императора. То, что произошло, действительно, как бы осуждает мое признание брата Константина царем и поспешную ему присягу. Тем не менее, если бы я снова очутился в прежнем положении, то не поступил бы иначе. Отдаю мое положение на ваш суд. Находясь один в Петербурге в минуту смерти императора, мог ли я, должен ли я был воспользоваться правом, истекающим из акта, о котором, за исключением небольшого числа лиц, никто не знал ничего во всей империи?!

Нет, я не должен был это делать, особенно в отсутствие брата. И если, невзирая на мое поведение и все совершенное мной, дабы доказать чистоту моих намерений, я был настолько несчастлив, что в моем прямодушии и честности усомнились и внушили это сомнение солдатам моей гвардии, то какое оружие дал бы я против себя, если б, без всяких других оснований, кроме акта отречения, поспешил вступить на престол в отсутствие того, кто прямо призван к тому порядком престолонаследия? Разве я этим не подал бы повода утверждать, что та самая законность, защитниками которой мы себя провозглашаем, для нас самих — лишь пустой звук, и мы первые над ней насмехаемся, когда нам это внушает честолюбие?

Впрочем, кто посмеет утверждать, что права мои на корону, единственно основанные на манифесте покойного императора, были бы признаны всеми? И каким именем назвали бы, в каких красках изобразили меры, которые пришлось бы принять для их поддержания? Если поспешность, с которой я отверг эту корону, не помешала заподозрить во мне похитителя власти, то что могли сказать, когда б я устремился на престол тотчас по его освобождении? Чем был я всего несколько дней назад в Европе, в мире, чтобы иметь право требовать веры в мою искренность и честность? Положение мое, дорогой друг, было ужасно, и никто не сумел или не захотел понять его. Но призываю в свидетели небо и клянусь честью, я прислушивался только к голосу совести, сообразовывался лишь с чувствами, которые ныне и всегда останутся запечатленными в моей душе.

Я находил, нахожу и теперь, что, если бы брат Константин внял моим настойчивым молениям и прибыл в Петербург, мы избежали бы ужасающей сцены, которой вы были свидетелем, и опасности, которой она подвергла нас в продолжение нескольких часов. Он не счел нужным уступить моим просьбам. Невозможность немедленно обнародовать все, происходившее между ним и мной, необходимость положить конец продолжительной и опасной неизвестности, в которой находилось общество, заставили меня тогда принять престол. Но заговорщики вообразили, что они разом нашли и предлог, и способ действовать. Они ухитрились внушить мысль о разладе между братом и мной, а мое поведение изобразили в самом гнусном свете. Одной силой клеветы уверив солдат, что государь, с которым связывала их первая присяга, находится в заточении и вверяет им заботу отомстить за него, успели ввести некоторых из них в заблуждение. Вот что делало мое положение в прошлый понедельник в тысячу раз ужаснее, чем я могу вам это выразить. Я был увлечен необходимостью спасти столицу и, быть может, империю от страшной катастрофы, пролить кровь несчастных, большая часть которых доказывала своим участием в бунте, до чего может их довести верность присяге и преданность царю.

Слезы в изобилии текли из глаз императора, рыдание заглушало голос. После минутного перерыва он продолжил:

— Извините меня, дорогой граф. Я знаю, что перед другом могу излить душу, раскрыть все ее страдания, не опасаясь быть обвиненным в слабости. Повторяю: вам обязан я первой минутой испытанного облегчения. Желал бы верить, что события, совершившиеся на наших глазах, не только ничего не изменят в ваших чувствах, но и дадут мне новое право на ваше уважение. Впрочем, душа моя глубоко опечалена, но не удручена. Прямодушие и доверие вернее обезоруживают ненависть, чем недоверие и подозрительность, составляющие принадлежность слабости. Я предчувствую все свои обязанности, скоро узнаю их и сумею их исполнить. Но в дружеской беседе могу признаться в тяжести бремени, возложенного на меня Провидением.

В 29 лет, дорогой граф, позволительно страшиться задачи, которая никогда не должна была выпасть мне на долю и к которой, следовательно, я не готовился. Я никогда не молил Бога ни о чем так усердно, как чтобы Он не подвергал меня этому испытанию. Его воля решила иначе, и я постараюсь стать на высоте долга, который Он на меня возлагает. Я начинаю царствование, повторяю вам, под грустным предзнаменованием и со страшными обязанностями. Я сумею их исполнить. Проявлю милосердие, много милосердия, некоторые даже скажут — слишком много; но с вожаками и зачинщиками заговора будет поступлено без жалости, без пощады. Закон изречет кару, и не для них воспользуюсь я принадлежащим мне правом помилования. Я буду непреклонен; я обязан дать этот урок России и Европе. Но не устану вам повторять: сердце мое разрывается, и у меня постоянно перед глазами ужасное зрелище, ознаменовавшее день моего вступления на престол.