Иосиф Бродский

24 мая исполнилось бы 77 лет Иосифу Бродскому. Хотелось бы, вспоминая, привести какой-нибудь отрывок из известной "Книги интервью", которую мы переиздавали неоднократно, но ее давно уже нет возможности купить, кто читал - читал. А вот книга Кейла Верхейла "Танец вокруг мира. Встречи с Иосифом Бродским", изданная "Симпозиумом" пока доступна. По-европейски сдержанная и в то же время глубокая, она вызывает множество вопросов касательно не только личности поэта, но и поэтики его стихов, и хочется копать дальше, искать ответы. Пусть расходятся круги на воде. 

В присущей Иосифу неспособности остановиться я убедился по одному его высказыванию. Первый его приезд в Италию имел место в год, когда я жил постоянно в Риме. Одна из вещей, которые его поражали как человека, впервые очутившегося среди итальянцев, было поведение парочек в парках. Представьте себе вот такую картину. Парень с девушкой сидят на скамье, обнимаются, целуются в течение, скажем, пяти минут. Потом они высвобождаются из объятия, зевают, смотрят на прохожих. Через некоторое время повторяется та же сценка: объятие, поцелуй, выпрямление, зевок. Иосиф на такую картину смотрел вытаращенными глазами. Его реакция: ≪Кейс, ну извини, но мне, дикарю из России, непонятно, как эти мальчики могут остановиться≫.

Второй случай. Есть у меня дома две фотографии, снятые Бродским моим фотоаппаратом и интересные, может быть, как своего рода примечание к его стихам.Объясню. В конце семидесятых мы одновременно проводили зимние каникулы в Риме. Однажды мы вышли погулять в маленькой компании, включавшей мою знакомую даму, голландскую католичку, которая была симпатична Иосифу, причем, надо сказать, взаимно. Эллен — так ее зовут — в одной из лавок рождественского рынка на Пьяцца Навона купила себе воздушный шарик. Когда мы, на обратном пути, проходили мимо церкви Богоматери над Минервой, Эллен нас предупредила, что зайдет туда на минутку. Пока она открывала тяжелую церковную дверь, ловко снижая при этом свой шарик, Иосиф попросил у меня фотоаппарат и сфотографировал ее. Выйдя опять на улицу, Эллен нам с гордостью рассказывала, как она успела зажечь и поставить свечку одной рукой, и так, что шарик, придержанный другой, не лопнул среди тишины храма. Но в пылу этого рассказа она, у нас на глазах, нечаянно выпустила из рук свой шарик. Пока остальные ахали, Иосиф опять выхватил у меня аппарат, запечатлел образ быстро улетавшего в небо шарика и пробормотал мне, улыбаясь: ≪Знамение свыше, что ее молитва принята. Вот тебе экономия средств≫.

Зачем я рассказываю все это? Дело в том, что у Нейхофа и у Бродского была, как мне кажется, общая навязчивая идея. Под ее влиянием они интуитивно сделали одинаковое поэтическое открытие. Оба пришли, Нейхоф в меланхоличной и ироничной ≪Песне неразумных пчел≫, Бродский в широко-трагичном ≪Осеннем крике ястреба≫, к оригинальному варианту древнего мифа об Икаре или Фаэтоне. Оригинальность варианта заключается в замене традиционного мотива своеволия мотивом открытости вдохновению, а мотива сгорания — мотивом замерзания. Таким образом, миф о каре самонадеянному неудачнику становится мифом о подлинном современном художнике и его обреченности на изолированность от жизни. Оба наших поэта, мне кажется, усматривали суть своего таланта в присущей обоим экстатической неспособности вовремя остановиться. И оба воспринимали эту неспособность, тождественную их творческому дару, губительной.